Валерий Петков - Мокрая вода

Наклонился дед до земли, в оконце банное глянул, усмехнулся, крёхнул досадливо, что некстати подглядел. Неловкость вышла нечаянная.

Луна – солнце цыганское – выкатилась большим белым колесом из-за тучки-пёрышка и осветила, неживым фиолетом обсыпала, и стало далеко видно, аж за тёмный край горизонта.

Задрал дед бороду, глянул на луну и потопал неспешно, холодя кривые ноги в старых галифе остывающей травой – куда уж теперь-то спешить! Да и не видел его никто.

А дело-то – слажено!

И Митяй ни с того ни с сего – вдруг стал рассказывать Зиночке про стрижей, чердак. Про страны разные, про себя, тётку, мамку, отца погибшего.

Раскрыл шкатулочку – ту самую, с чернухой, бездонную – и давай всё напоказ вынимать, да развешивать.

Горячо, складно рассказал, словно готовился давно, но высказать получилось только сейчас, в этой старенькой, кособокой баньке, чёрной от времени. Словно выкидывал старьё негодное, и становилось легче. Вроде уже и закрываться шкатулка начала – просторнее сделалась внутри, легче дышать стало. А всё равно много ещё в ней разного, потаённого.

Зинуля вздыхала искренне, жалела Митяя, прижималась горячим телом. Потом вдруг заплакала, слёзы горячие на Митяя обронила, обняла ласково. Поняла про него самое главное, да так, что он сам едва удержался, чтобы не зареветь. Вздохнул глубоко, замер и терпел долго, до головокружения, еле выдоха дождался.

Преступил гордыню и исповедался блуднице.

Так молча, и лежали. Холодясь спиной и согреваясь, влажнея теплом груди, слипаясь ненадолго жарким потом горячих, молодых тел.

И страшно было разъединиться, но и подсказывало в сердце что-то горестное – сейчас всё и закончится, здесь, – на этом странном, случайно, подвернувшемся – ложе.

Никому и никогда он так много про себя не рассказывал, как случайной этой попутчице ставшей так скоро, накоротко – родной.

Будто кто-то шепнул ему, что больше они не встретятся – никогда!

А всё равно досадовал – чего разнюнился, разоткровенничался! Как назавтра в глаза ей глядеть?

Прошли вдоль речки, задами огородов, шевеля белую изнанку ватных лопухов.

На мостке высветились – перед всем селом – как на рентгене. Поцеловались – стыдливо, неумело, уткнулись носами, мешая без привычки.

– Прощай, Митя. – Хороший ты… – Обняла, прильнула грудью, взволновала снова, запахами поманила – реки, водорослей, травы, настоя банного, горячего напора молодости.

– До свиданьица, Митрий Сергеич! – Всхохотнула необидно от неловкости и щедрой доброты, на какую только и способна в своей безоглядности женщина, но, уже слегка играя, кокетничая, словно бы отодвигалась легонько.

И бегом, к дому.

А ему захотелось вот прямо сейчас её на спину уложить и – как недавно, в бане, не останавливаясь, пока снова крик этот – с потолка не рухнет вместе с аспидным, бархатным налётом копоти. Уж теперь-то он справится! Не забудет теперь – первого урока, пока время напрочь не отшибёт память и не сделает равнодушным ко всему!

И на себя опять подосадовал – чего рассказывать начал?

Выложил, исповедаться решил?

Домой Митяй вернулся поздно. Тётка не спит, потому что всё уже знает. Пока он с другого конца деревни добрёл по темноте, под лай собачьей эстафеты, «сарафанное радио» уже его подвиги озвучило.

– Вече́рять будешь? – только и спросила.

Кивнул согласно.

– Экой, ты – голодный, – пожалела его тётка, наблюдая, как он быстро ест. – Ровно две смены отпахал. Спать пора, иди, мужичок, ложись.

Ничего больше не сказала.

Улыбнулась, залучилась морщинками и растворила их в синеве глаз – мудрая тётка.

Пришло время, и всё. У всех оно однажды приспевает, но по-разному приходит.

Лёг Митяй, вихры пригладил, только успел вспомнить: пацаны постарше, с которыми он водил компанию, не скупились на рассказы о своих подвигах с девицами на районе. Он щёки надувал, скрытничал, не признавался, что не было у него ещё никого ни разу.

– Ну вот, тепереча и я отметился! – думал Митяй. – Без обмана. – Только не станет болтать всяко-разно. И не потому, что науку постиг не сразу, а оттого, что это касалось лично его – Митяя. Только его. И её, наверное, тоже, а её-то что ж срамить для красного словца?

И ещё понял он, что врали по большей части пацаны. Самого главного не сказывали – что сладко это! Да так, что на всю жизнь. А значит, мололи впустую про ничего!

Уснул. Так до утра на одном боку и проспал, как пожарник на экзамене.

На следующий день Зиночка на работу не пришла. Митяй все глаза проглядел, но спросить было – неудобно: сразу догадаются. И так их уже поженихали в отсутствие других новостей местные сплетницы.

Весь день не находил себе места, извёлся. Решил, что он сделал что-то не так, из-за чего она не смогла выйти на работу. Да нет же! Она улыбалась, когда прощались. Может, у них будет ребёнок? Маленький такой. Рыжий, как Зинка, конопатый от пяток до затылка. И шустрый моторчик на солнечных батарейках – как Митяй!

Мысль эта была самая ужасная из всех, что приходили ему в голову. Какой из него отец? Значит, ещё одна на свете – безотцовщина! Вот так – с первого раза – ребёнок? С какого раза, он не знал, и спросить – не у кого. Пацаны? Засмеют, задразнят, проходу не дадут, потому что опять же – всех не перелупишь!

Уж и день закончился трудовой, жара спала. Стали собираться, неспешно от усталости, пропотевшие, пыльной пудрой запорошённые.

– Зинуля-то – что ж – при болезнях? Или по-женски? – спросила тётка Клава, жена бригадира Алексеича.

– Уехала сегодня, срочно. В Свердловск. Что-то дома – там-от. Тётка Фрося её отправила с Сергей Викторовичем, в райцентр, совсем ранёхонько.

Митяй побрёл к дому тётки Ефросиньи. Прошёлся несколько раз, не спеша: а вдруг вернулась назад и выйдет? Не верилось ему, что вот только-только началось, что-то светлое, новое, может, самое-самое в его жизни важное – и опять облом? Что же это такое?

Толян с Лёхой подъехали на мотоцикле, на «козлике» трескучем.

– Чё зыришь? – спросил нагловатый Лёха. Носастый, глаза – цыганские: мамка его на базар в город ездила и прижила с каким-то южанином. Ручкой газ то добавит, то сбросит, грохот стоит, дым сизый – Умотала краля городская – не переживай! – Орёт, мотор перекричать старается. – Наши девки – не хуже! Вон, какие булки отрастили – залюбуисси! Только по баням не шастают! Сохраняют себя до свадьбы! Блюдут, а не блядут – слышь, – Толян? – И засмеялся, аж голову запрокинул, затылком кучерявым, мерлушкой нездешней, Толяну в лицо въехал.

Нашло на Митяя затмение. Ударил коротким тычком в морду, наглую, смеющуюся. Повалился мотоцикл на бок, затрещал вхолостую, задвигался бестолково, припадочно, как курица с отрубленной башкой.