Валентин Колесник - Взрастание

– Княже, ты ищешь дар Гюргию? Я ведаю, что Суздальский князь шибко любит охоту.

– Любит. Что я ему охоту повезу? – злился Святослав.

– Повези охоту. Урус любит ловчий зверь пардус.

– А егде я ему возьму пардуса?

– Зри сюды, – приоткрыл половец полог шатра.

В шатре на ковре лежала огромного размера кошка. Она мурлыкала, жмурила зеленые глаза. Заметив хозяина, пардус встал, выгнул спину, подошел к половцу и, мурлыча, стал тереться мордой о его сапоги.

– Что пожелаешь за пардуса? – радостно спросил князь.

Половец раскосыми глазами хитро посмотрел на Святослава, сказал:

– Ты же, князь, ведаешь, что я у тебя попрошу.

– Саблю?

– Саблю, князь, – спокойно сказал половец.

– Я же тебе рек, что сия сабля моя любимая. Еже хочешь, отдам коня, отдам меч, а саблю сию не могу.

– Пардус тоже мой любимый ловчий зверь. Мне шибко тяжко с ним расставаться, но я ведаю, что князю надобен пардус.

– Надобен, гром тебя побей, грабишь, тать поганый, – ругался Святослав, снимая с себя любимую саблю в дорогих ножнах.

А что было делать? Лучшего дара для Суздальского князя трудно было найти.

Пир был в пятницу, в день похвалы Богородицы, и, несмотря на пост, Святослав не сдержал себя, забыл о гордости, проявил жадность, охмелел от вина, пива и медов, много и сытно ел.

Святослав Ольгович вздрогнул, проглотил подступивший к горлу ком боли, обиды и стыда, по – стариковски кряхтя, с помощью дружинников сел в седло.

– Мы, Хвост, помалу поедем, а ты скачи к Почайной.

– Пошто к Почайной? – спросил тысяцкий.

– Не перебивай, все обскажу. Около Почайной живет гость, что торгует лошадьми.

– Захар?

– Захарий. Мы у него брали иноходцев, егда перевозили мощи Игоря в Чернигов.

– Зело добре ведаю сего Захария и его подворье. Скупой муж. Одно слово, гость.

– Вот и речи сему Захарию, чтоб подготовил все для того, чтоб перековать коня. Там есмь у него кузнец, язычник. Мы вборзе подъедем. Пусть все подготовит Захарий, чтоб задержки не было.

Тысяцкий Хвост по – молодецки вскочил на коня, гикнул, что есть мочи. Конь сорвался с места. Скоро лихой наездник скрылся за кустами, только комья земли прошуршали по траве, взбитые копытами лошади.

Вот так всегда, этот воевода ничего не делает тихо и спокойно. Как вихрь мчится по дорогам Руси, если на баралище, то в самой гуще боя. Сколько лет он рядом со Святославом, и нет боярина честнее и вернее, чем этот воевода. Боже, как он бушевал и убивался, когда пришли вести об убийстве князя Игоря. И потом через три года, когда Юрий Долгорукий временно занял киевский стол, первому Хвосту пришло в голову перенести мощи князя Игоря из церкви святого Симеона, что на Копыревом конце Киева, в Чернигов в храм Святого Спаса.

Там же, когда забирали раку с телом князя, Святослав встретил молодого боярина Рагуйлу Добринича, который рассказал, как он просил отпустить князя Игоря в Новгород – Северский, не сажать его в поруб. В порубе князь сильно заболел. Изяслав Мстиславович настаивал постричь Игоря в монахи и заточит его куда – нибудь в дальний монастырь под строгий надзор. Когда же Игорь заболел и думал, что скоро умрет, он сам попросился, чтоб его постригли в монашеский сан. Его постригли и перевели из поруба в монашескую келью. Через восемь дней князь – монах поправился. Но великий князь так подстроил, что будто смерды, злые на князя, убили его.

– Кто убил брата? – спросил тогда Святослав.

– Не ведаю, княже. А хоть бы и ведал, не рек бы, понеже те люди, кои убивали, не по – своей воли то содеяли. Негоже, княже, заводить котору с киевскими боярами. Царствие небесное твоему брату. Я вельми скорблю о нем.

Скорбел о нем и Святослав. Он ближе всех был с братом Игорем. И когда в лето 6659 (1151) у князя Святослава Ольговича родился сын, он, не задумываясь, нарек младенца мирским именем Игорь, а в крещении дал то же имя, что и у брата, Георгий.

Тимофей, склонив голову, сжав кулаки, шел за Митрягой. Он здесь сейчас мог разметать весь двор, собственными руками задавить жирного борова Захария, отомстить за все издевательства, за все неправды и обиды. Если бы не отец, вскочил бы на Соколика и, как ветер, помчался бы на Днепр к бродникам, где лес – дом, небо – крыша над головой, конь – родной брат. Не было бы над ним ни жирного Захария, ни тупого Митряги, только ветер в лицо, да теплое солнце.

Свобода! Вольная воля! Но, что тогда будет с батюшкой? Захарий не пожалеет старика, забьет до смерти. Нет, надо стерпеть, выдержать, вынести. Петр для Тимофея был и отцом, и матерью. Ближе и роднее отца у него никого не было, мать он не помнил, ее заменил отец. Не мог Тимофей бросить отца на поругание, и он покорно шел за Митрягой, перекатывая на скулах желваки.

Навстречуим шел семенящими шажками Петр, нес в дрожащих руках туесок с зельем для Соколика.

– Вы куды идете? – спросил Петр, уже догадываясь, куда направляются Митряга и Тимофей.

– На колоду, – буркнул Митряга.

– Оле, боже! Погодь Митряга. Я упаду Захарию в ноги, может пожалеет сына. Не торопись, вспомни, сколь я тебе добра содеял. Погодь, – заторопился, как мог, Петр.

– Иди, спроси, – безразлично сказал холоп.

Петр поставил туесок и заспешил к Захарию. Он нашел его в стайне. Упал перед ним на колени, запричитал:

– Не губи, Захарий, сына. Он гонял волка от твоих же овец. Он берег твое добро, а у Соколика всего лишь царапина. Я попользую коня, и ничего даже видать не будет.

– Надобно было самому учить сына. Кто ему дозволил брать Соколика в ночное? Конь продан. Ежели каждый вздумает деять, что ему захочется, то я с сумой пойду по миру.

– Захарий, вспомяни, сколь мы работы тебе переделали. Пожалей сына. Ежели надобно казнить, то казни меня, а его пожалей.

– Го – го – го, – засмеялся Захарий. – Да ты от ветра качаешься. И якая с тебя ноне работа? Он дюжий, снесет и сотню ударов, а я его пожалел, назначив три десятка всего лишь.

– Ты не тело его будешь казнить, а душу.

– Оле, душа – то деяние богово. Сие наказание токмо впрок пойдет. Уйди с дороги, Петр, ты мне надоел. Запамятовал, яко я тебе и твоим чадам милость оказывал. Прочь с дороги, – крикнул купец.

– Уберите сие старое стерво, – приказал он молодым холопам. Холопы подняли Петра и вывели из стайни. Старец, склонив голову, мелкими шажочками засеменил к колоде. Митряга увидел, какой идет Петр, сказал Тимофею:

– Ложись.

Тимофей лег на колоду, сказал:

– Вязать не надобно, так улежу, – он обхватил руками колоду, прижался животом и грудью к ее шершавой поверхности и стал ждать первого, самого страшного удара.

Коренастый, неповоротливый, со злобными глазами, Митряга, не спеша, размеренно, так как, наверное, делал любую работу, добросовестно начал хлестать Тимофея сложенными вчетверо сыромятными вожжами. Юноша, закусив губу, еле заметно вздрагивал при каждом новом ударе. От него не было слышно ни зойка, ни стона. Петр подбежал, снял шапку, вклонился Митряге.