Нэлли Журавлёва - Соло под аккомпанемент белой флейты

– Ада, ты успокойся, поешь… Еще лучше, иди сначала умойся.

– Да, да, спасибо, дорогой, я сейчас… ты, как всегда… – она умылась, причесалась и, казалось, успокоилась.

– У тебя чай совсем остыл, – он налил ей свежего горячего чая, достал из тостера бутерброды.

– Ты так замечательно готовишь бутерброды… Я, конечно, плохая хозяйка, но, согласись, у меня тоже кое-что получается. Например, … например, блины…

Он равнодушно кивнул.

– Ты знаешь… глупо, конечно, с моей стороны, но… я совершенно не могу без тебя… нет, нет, можешь не отвечать, я готова к любому ответу… только…

– Ты стала сентиментальной.

– Стала? Может быть… просто я очень много передумала… Дорогой, я никогда не верила в старость, но сейчас порой становится страшно… Кажется, нет ничего страшнее одиночества в старости…

– Напрасно ты… Тебе до старости еще далеко.

– Наверное, если бы ты мне изменил, – продолжала Аделаида, будто не слыша его, – мне, наверное, было бы легче… я могла бы обвинить тебя, и мне не было бы так обидно…

«О, Господи! Что я несу, ну что я несу?!» – подумала Аделаида. От сильного ли волнения, оттого ли, что понимала бессмысленность своего прихода, она спешила все высказать, но никак не могла собраться с мыслями.

– Можно и вдвоем быть одинокими, – произнес он банальную фразу.

– Да, да… ты всегда мастерски умеешь разбивать намысленное мною, и мне бывает трудно вернуть мысль в свое русло.

«Хм, намысленное…» – Зорин впервые за все время разговора улыбнулся: его всегда умиляла способность Аделаиды к детскому словоизобретательству.

В ее глазах сверкнул светлый лучик на улыбку Зорина. Она, облокотившись на стол, подперла подбородок руками, снова напомнив ренуаровскую героиню, только постаревшую, расплывшуюся:

– Хочешь, я тебе стихи прочту… свои… совсем немного?

– Стихи начала писать, значит, что ни делается, все к лучшему? – взгляд Сокольского потеплел.

«Боже мой, – подумала Аделаида, – он говорит „к лучшему“! Он даже не понимает, как это жестоко! Как же может быть к лучшему, если я оказалась брошенной?». Не ожидая его согласия, она начала неуверенным, плавающим голосом:

Зорин не выносил слезливых женских стихов, ему становилось неинтересно и скучно. И сейчас он тоскливо подумал: «Ну к чему вся эта мелодрама? Ведь неглупая женщина, зачем же так откровенно предлагать себя? Этим можно только окончательно разрушить остатки чувств, если бы они были».

Аделаида продолжала читать:

Зорин, поддавшись чувству вины за то, что впустив Аделаиду в дом, невольно дал ей пусть призрачную, но надежду, глухо проговорил:

– Прости, Ада, я сделал тебе больно, но мы не вольны в своих чувствах. Вы, женщины, тоньше, у вас все сложнее, построено на интуиции, а у нас… Ну, перегорело у меня, понимаешь, и переступить через себя я уже не могу. Прости.

Он отправил Аделаиду на такси, сунув в лапу таксиста приличный куш, внутренне надеясь на искупление своей вины перед женщиной.

Вернувшись домой, он дал волю размышлениям о странностях жизненных коллизий: пылкие, романтичные встречи с будущей женой и ее предательство почти через двадцать пять лет совместной жизни, ее покаяние и его непримиримость. Знакомство с Аделаидой сулило внести покой в его дом. Никаких пылких чувств он не испытывал, хотя она была симпатична ему, – пикантная в то время внешность, не глупа, профессиональные интересы почти на его уровне, – но, оказывается, штамп в паспорте для нее решал все, и не получив желаемого, она начала опускаться, а для Зорина внешность и настроение женщины были не на последнем месте. В результате – какой-никакой союз распался уже по его вине.

Снова вспомнилась Наташа, ее способность смущаться, покрываясь нежным румянцем на скулах, раскосые оливковые глаза, опушенные не накрашенными ресницами. Вероятно, кому-то она будет хорошей женой – чудный романс, посвященный ею Пушкину, она пела с таким чувством, с таким состраданием великому гению, что верилось в то, что она способна быть «женою нежной, подругой, матерью, сестрой» , великой русской женщиной-жертвенницей. Другую бы только музыку к этому романсу. Может, Костик уже «развернулся»?

«Скинуть бы лет десять-пятнадцать, – мелькнуло в голове, – попытать бы еще счастья! Увы, эта радость уже не для него, – поезд ушел». Он испытывал отвращение к неравным бракам. Возможно, это тянулось из детства.

Зорину не исполнилось еще и пятнадцати лет, когда его отец вдруг ушел из дома. Мать рвала на себе волосы, плакала ночами, ходила по бабкам-ворожеям, чтобы отворотить отца от соперницы.

Однажды Зорин увидел эту соперницу. Он ехал в трамвае. Народу было не очень много. Собираясь выходить, он вдруг увидел, как на задней площадке двое, обнявшись, тянули зубами одну конфету, каждый на себя. То было время строгих нравов, и такая сцена в городском транспорте, была не просто вызывающей. Будь в трамвае дружинники, этим двоим точно бы несдобровать. Он – седеющий, грузный мужчина, она – пигалица. Мужчина был его отцом.

В другой раз Зорин увидел эту пару на танцплощадке, в парке: отец, тряся животом, выползшим из-под ремня, пытался выдавать шейк, пигалица перед ним вилась змеей. Зрелище было не просто неэстетичным, Зорину оно казалось отвратительным. Он пулей вылетел с танцплощадки: было стыдно и гадко, казалось, все знают о его позоре, все тычут в него пальцем.

«Так что скидывай, не скидывай годы, а наступает новая эра, в которой ты – почти ископаемое, и такие девочки, как Наташа, не для тебя, уважаемый Вилен Захарович, – резюмировал внутри себя Зорин, – и Костик Вайсер вправе не скрывать своей любви к такой красавице». Как бы Зорин не холил, не лелеял свое протеже, но острый коготь ревности царапнул его по сердцу: заявляли о себе отцовы гены.

Первое знакомство Зорина с Костей состоялось на областном смотре молодых талантов. Зорин был председателем жюри. График смотра был очень жестким, работа жюри – напряженной: среди огромного количества юных дарований, в основном из музыкальных школ районных городов, трудно было отдать кому-либо предпочтение. Но, безусловно, всех покорил тринадцатилетний пианист и композитор из областной музыкальной школы-десятилетки при консерватории – Костя Вайсер. Играл он вдохновенно, а его исполнительское мастерство, юный возраст, и техника исполнения никак не укладывались в голове. Его собственные музыкальные сочинения вмещали в себя такое богатство эмоций, какое, пожалуй, не у всякого классика обнаружишь.