Игорь Малишевский - Год цветенья

– Здравствуйте. Очень приятно, Евгений. Присаживайтесь.

– Спасибо!

– Это вы тут в списке? Нам с вами придется вести, быть в жюри?

– Да, я.

– А эту вот барышню?

– Ой, я ее не знаю.

– Думал, что ваша подруга.

Легко же повлиять было на несчастного брата моего. Справа, допустим, устроилась Нина, очень тесно, и наклоняла свое лицо к программе, пока брат листал и передавал ей доклады. Но пока что, после совсем непродолжительного молчания, они разговорились, и в каждом слове разговора Женя ощущал искреннее дружелюбие, заинтересованность, такую, что каждая фраза слипалась с другой, стягивая все ближе, сокращая и разбивая то незримое, что отделяет человека от человека: « осторожные, робкие, заигрывающие кольца реплик ».

– Видели программу? По-моему, у нас самая странная секция.

– Правда?

– Я просмотрел. Кажется, сюда просто накидали тех, кто больше никуда не вместился. Как в классе моей родной школы.

– А какие еще есть?

– Вот, например, наша. По-моему, в ней я был бы гораздо уместнее.

– М-м, зарубежка, – приблизилась Нина. – Ого, Хаксли, Ремарк… У-у, зэ – зависть просто. Почему я не там?

– А так хочется?

– Ну правда! – грустно-радостно протянула Нина. – И там преподавательница такая милая, просто мимими.

– Меня больше занимает доклад про Хорхе де Укуроса. Представьте себе, прочел шестнадцать романов этого модного латиноамериканца, а про названный здесь – Hexen, кажется – никогда не слышал. Наверное, что-то совсем раннее, – Евгений Чарский говорил рассудительно и доброжелательно, вживаясь в редкую и нежданную роль, приятную все-таки, главного и старшего в общем и понятном взаимно занятии. – Кстати, как ваше отчество, а то мне вас называть надо будет.

– Нина Леонидовна.

– Нина Леонидовна, вы не эксперт в живописи, кстати?

– Неет, – надув тонкие бледные губы, будто скорбно сказала Нина. – Совсем не разбираюсь.

– Просто нам много докладов, как видите, с живописью предстоит оценивать. Вопрос в том, как. И наглядности здесь у нас никакой. Кстати, я чуть не заблудился, когда аудиторию искал. Представьте, уже забыл, что аудитория тридцать три почему-то рядом с семьдесят восьмой.

– Семьдесят восемь – соседняя!

– Да, туда дети забегают. Не к нам. Кажется, нас забыли и забросили. А может, тоже ищут.

Но лепет и щебет десятиминутного длительного одиночества оборвался, положим, ввалились общей толпой, заполнив маленькую комнату, шелковистые, бело-черные, нередко в галстучках ухоженные и накрашенные, прелестные девочки, в чьи взгляды доверчиво Женя упирался – встречал на свежих лицах наивное, глазами хлопающее, настежь распахнутое равнодушие и презрение, как и подозрительную мимическую скупость на лицах сопровождения. Разговор с Ниной не прекратился, но принял направление более деловое, разделился на спокойные паузы: так должны общаться между собой члены представительного жюри. Опоздав, положим, на сцену вышла недостающая и никому не надобная треть судейской комиссии – сарафанная женственно-полная девица, важная и круглолицая, тонкоголосая, от которой исходило какое-то заунывное ощущение бездарности и шитья. Она никогда ничего не спрашивала и решительно не осознавала, для чего здесь посажена. Но не оставлять же наших героев в абсолютном одиночестве: наличие чуждой девицы слева пусть толкнет их друг к другу дополнительно, оттенит взаимное притяжение.

– Все собрались? Что ж, давайте начнем, опоздавших больше не будем ждать. – Медленно голоса перешли в молчание. – Рад приветствовать вас на конференции. Меня зовут Евгений Викторович, а это Нина Леонидовна…

– Я стесняюсь немножко, когда меня по отчеству называют, – ткнулась в ухо, почти коснувшись губами, Нина. Ее шепоту предшествовало то, что никогда не ощутить мне так болезненно внезапно, как брату: сначала оборачивалось на нежной бледной слабой шейке в белом воротничке невыспавшееся радостное лицо с кругленькими детскими щечками и чем-то вроде прыщика под нижней губой, всегда немного грустные тяжелые сияющие глаза с темным контуром, а затем, в возвратном движении, пробегали по брату молниями кончики сухих волос. Нина часто в течение мероприятия и почти всегда неразборчиво, но « неслышно-восторженно чуть более низким, чем обычно, голосом шептала» , оборачиваясь. Брат, чтобы поделиться своей мыслью, напротив, наклонялся к ней вперед. Он часто смотрел на ее усталый, внимательный хрупкий профиль, тем более, Нина обычно отделяла от читающей докладчицы. Он протягивал ей папки докладов, выносил активно замечания, слушал ее. Дверь в коридор не захлопывалась, ее – непослушную – часто приходилось закрывать

– Какие вопросы к докладчику? У меня не вопрос, но реплика, – Женя же чувствовал себя обязанным конструктивно высказаться, как старший и самый опытный, после каждого выступления. – Вы взяли за основу рассказ данного автора, – поигрывая ручкой, замечал он. – Чтобы разработать танатологическую тему дальше, рекомендую у него же прочесть роман… Нина Леонидовна, у вас есть вопрос?

– Скажите, – очень робко и настойчиво спрашивала неизменно одно и то же Нина, если доклад ей сколько-нибудь приходился по вкусу, – как вы пришли к такой теме, чем она вас заинтересовала?

– Нуу, я читала этого автора, он мне понравился, – мялась и мямлила докладчица. Мне ли, Андрею Чарскому, не знать логику обыкновенных школьных ответов?

Женя в записях сохранил некоторое воспоминание лишь об одной из выступавших: чрезвычайно патетичной и лишенной всякого чувства самоиронии девице, что с большим пиететом вещала об авторских (вероятно, собственных) переводах женских песен из видеоигр и, скандируя, делая многозначительные паузы, подвывая и возвышая голос, прочла образчик высокого школьнопоэтического ремесла – весьма вольное переложение того, что поет в храме героиня немолодой уже японской игры про белобрысого неформала в наушниках и с искаженной, изуродованной синей кожей одной руки – не то даром, не то проклятием. Героиню эту, кажется, впоследствии грубо отнимал у бедного мальчика отвратительный проповедник-старик, вынуждая за нее бороться, помещал в органические хлюпающие внутренности огромной белой каменной статуи, призванной спасти мир от демонов. Девица возглашала:

Слышишь мой голос, зовущий тебя?

Голос, за руку ведущий из тьмы?

Дьявольский крик раздирает тебя

Внутренним жаром, слезами из глаз.

Слышишь его? Так минуй, обойди!

Что ж ты страдаешь и медлишь во тьме?

Можем мы дьявольский крик одолеть…

Только со мной, если помнишь меня,

Бедную деву и с клироса песнь,

Церковь, где стерлись следы твоих ног,

Забыто лицо из толпы прихожан!

Боже! Сквозь стену огня ты ушел,