Борис Егоров - К вопросу о проститутках

Потом, уже по дороге к Ольге, я у папы поинтересовался: «А ты уверен, что через полгода опять сына кому-нибудь не отдадут?» Он помотал головой: «Ко мне мать приезжает из Домодедова. Будет жить у нас. Она порядок наведет».

Ольга была в печали, мне тоже как-то не по себе было. Забрали родители своего пацана. А мы с Олькой надрались, как два поросенка. Потом утром я собрал вещички и вернулся… на круги своя.

Первое время я позванивал папаше найденыша. А потом перестал…

Этот поп чуть меня до кондрашки не довел. Не, из рассказов Шукшина я знал уже, что попы – они тоже интересные бывают. Типа, на нормальных людей похожие. Но этот, извините за выражение, батюшка…

Я не стал заходить в поселковую церковь – дождался попа около его дома. Координаты мне дал наш бригадир. Раньше здесь, у этого отца Романа, иконы брал Брюхан, но он спалился с ширевом, и поехал на принудлечение. Поэтому меня и послали.

Для начала пастырь овец заблудших с полчаса мне мозги выносил, сочувственно объясняя, что не знаком ни с какими Брюхановыми, и что он, упаси Боже, никогда и не думал даже посягать на имущество храма Господня. А в конце торжественно благословил меня и предложил исповедоваться и покаяться в своих грехах.

Опять я вспомнил Шукшина, огляделся по сторонам и сказал: «Слышь, попяра! А ежли я, к примеру, счас тебе в лоб закатаю? Естественный отбор произойдет не в твою пользу, мля буду». Поп внимательно посмотрел мне в глаза, тоже огляделся по сторонам и мотнул головой: «Ну, заходи тогда. Дарвин…»

Роману этому было на вид лет тридцать. И, судя по его аппетиту, ему не долго оставалось до габаритов попа с картины Перова «Чаепитие в Мытищах».

То ли батюшка заскучал по свободному общению, то ли его насторожила перспектива естественного отбора – не знаю. Но он скомандовал своей попадье – или кто она там была – накрыть стол и отправил ее в церковь.

С товаром разобрались быстро. Поп мне – рюкзак с досками, я ему – деньги. Потом сели… трапезничать.

Я в те времена водку пил очень редко – жизнь у меня и так нескучная была. Роман выставил для меня тогдашнюю новинку – советское баночное пиво «Золотое кольцо». От баночки были! Жестянка такого веса и толщины, что, по мне, такой банкой можно было запросто отключить оппонента. Ежли по башке стукнуть. А пиво, помнится – бурда бурдой. Ну, да и хрен с ним.

Сам Роман пил водку – часто и стаканом. Причем внешне он не менялся, только морда багровела все больше и больше.

Ну, а потом, слово за слово, начался разговор. Я Роману задал вопрос, который давно меня интересовал: «Рома! Мне вот хрен с тобой, что ты… мнэ-э… постоянно посягаешь на имущество Божьего храма. У нас ведь сейчас как – у кого что есть на работе, тот то и тащит домой. Мне другое любопытно. С какой рожей ты в церковь заходишь? Как у тебя язык поворачивается благословлять от имени Бога прихожан твоих, а? У тя совесть, как таковая, имеется вообще-то? Кошмары по ночам не мучают, нет?» Роман залпом выдул стакан водки, проглотил, почти не жуя, здоровенный ломоть сала. Ткнул пальцем в потолок: «Хороший вопрос! А почему она должна у меня быть – эта самая совесть? Именно у меня! Ни у кого нету, а я вот такой недоделанный, Богом обиженный, должен совесть иметь!» По ходу, этот вопрос действительно был неприятным для моего собеседника. Потому, что дальше он вообще заревел, как медведь весной: «Последние времена настали! У кого совесть есть – у того дети голодные сидят! Сам-то ты – кто? Бандитствуешь, а мне про совесть говоришь?»

Я кинул в попа надкушенную редиску: «А ты меня с собой не равняй! Кто из нас больше бандит – история рассудит, твою мать! Я у бабки пенсию не половиню – в обмен на уверения и обещания счастливой загробной жизни! Я на себя овечью шкуру не натягиваю, когда из дома выхожу! Какой есть – такой и есть везде. И дома, и на улице, и в ментовке…» И я заткнулся, сам на себя удивляясь – и че это я разошелся?

А Рома, бедолага, вертел глазищами и дышал, как только что спасенный утопленник. Потом схватил со стола бутылку, допил из горла и махнул рукой: «Все. Иди отсюда. С Богом…» И смачно плюнул прямо на ковровую дорожку.

Бригадир мне вставил очередной втык: «Хлыст, вот сколько раз тебе говорить – не лезь не в свое дело! Опять мне надо человека искать. Роман тебя видеть больше не желает. А у меня надежных-непьющих раз-два и обчелся. Кого теперь к нему посылать?»

Мля впору хыть и на самом деле с выпивкой завязывать. На каком-то по счету – не предскажешь – стакане обязательно начинается ревизия проклятого прошлого. Типа, а прав был, или не прав, а вот сейчас как бы поступил.

Темное это дело, однако, на мой взгляд. Когда был молодой, на тех, за кем жмурики были, смотрел с очень сложным чувством. Тут было и непонимание, и какое-то презрение, хрен поймешь. И любопытство – типа, как ему теперь спится. Да и опаска была – вот он на меня смотрит сейчас, а хрен его знает, чего у него на уме. А сам я о таком даже и не помышлял. Считал, что отмудохать до потери пульса, ну, поломать чего-нито в конструкции – это в порядке вещей. А убивать – это уже к одиннадцати туз. Перебор, в смысле.

Потом повзрослел малость. Посмотрел, как выглядят мертвые друзья. Девочку семилетнюю, изнасилованную и убитую, пришлось однажды помогать собирать по частям. Да и самого несколько раз пробовали на тот свет отправить по беспределу. И куда-то у меня гуманизм уполз. На задворки души. И совесть меня потом совсем не мучила, и спал я спокойно, никто мне не снился – весь в белом за окном, и манит меня за собой…

Разговоры вот на эту тему – не любил. Один орет: «Какой тут может быть базар? Если не я его, тык он меня. Тут уж как карта ляжет». Другой умничает: «Не ты ему жизнь дал, не тебе ее и забирать!» А потом у этого умника гопники режут жену, и он идет на вокзал, где кучкуются бичи. И из «Сайги» делает там маленькое кладбище.

Это я к тому, что, в основном, умничают по этому поводу те, кого лично проблема не коснулась.

Но, с другой стороны, жизнь такие варианты подкидывает – только репу чешешь. Знал я одного пастора-баптиста. К Богу он пришел на зоне – червонец тянул. А там постоянно приезжали баптисты по тюремному служению. Ну и остановился мужик, оглянулся. И завязал… мнэ-э… с темным прошлым.

А пока этот новообращенный лосиживал, такой же крендель, как он, убил на воле его сестру. И публика ждала, что, когда баптист откинется, первое, что он сделает – это за сестру выпустит кишки тому ухарю. Ан нет. Он его по-христиански простил. Только попросил на глаза не попадаться.

Баптиста этого все дружно запрезирали. Не знаю, что у него было внутри, но внешне ему было на всех чихать. Он занимался служением в доме молитвы для всех народов.