Дмитрий Помоз - Три дня. Никто не знает, как жить

Он очень много думал о ней и слишком мало знал. От этого голова очень устает, поэтому необходимо хоть иногда открывать уши и освобождать свои мысли, пуская вместо них что-то новое, что-то настоящее. А еще, когда о чем-то только думаешь, но не видишь, не слышишь и не чувствуешь, начинает казаться, что это все не по-настоящему, что это все вымысел. А ему так нужно было знать, что мама – она на самом деле, и он ее не придумал.

Время шло, и папа стал приходить все реже. Иногда раз в две недели, а иногда пропадал совсем чуть не на месяц. Я считал каждый день. А когда он все-таки появлялся, то порой я не мог его сразу узнать. Его одежда дышала усталостью, часто он приходил в незнакомой мне, но и не новой, а значит чьей-то чужой рубашке или джинсах. Его прическа и щетина топорщились во все стороны, а взгляд то безразлично терялся в стене или окне, то виновато дрожал. И только запах бабушкиных компрессов сопровождал его неизменно.

Значит, папа болеет и не хочет нас заразить, думал я. Но все равно очень сильно скучал.

Как можно так часто, много и долго болеть? Неужели его иммунитет еще слабее, чем у меня? Может это без нас или, наоборот, из-за нас? Или еще от чего-то..

Я постоянно думал об этом и спрашивал маму обо всем, а она злилась и все меньше отвечала мне, иногда будто бы и вовсе не замечая, как и папу.

А потом он пропал совсем. По крайней мере, для меня. Прошло несколько месяцев, и я стал нестерпимо тосковать, так что мог уже тоже заболеть без него. И тогда бабушка по секрету от мамы пошла со мной к папе в гости. А это было строго настрого запрещено.

Я шел за бабушкой и, вроде, очень радовался, потому что сейчас мы встретимся. А с другой стороны, чуть не плакал. Никогда бы и представить себе не мог, что буду ходить к папе в гости. И ни он, ни я это так никогда бы не назвали.

Мимо мелькали улицы и фонари, а у меня заплетались ноги.

И вот бабушка, тихонько скрипнув ключом, впустила нас к нему домой. У неё есть ключи от всех дверей, если Вы меня понимаете.

Просторная, с высоким потолком квартира встретила нас темным коридором и свернувшимся ковриком для ног. Свет с лестницы доставал не дальше, чем до середины прихожей. Вдоль стен на скрипучих петлях тяжело висели старые облезшие двери.

Бабушка в пол голоса велела мне проходить и не толпиться, а я растерялся и не знал куда ступить. Потом стало совсем темно, но через секунду щелкнул выключатель, и над нами загорелась одинокая лампочка на грязно-белом проводе. Она осветила коридор полностью, что можно было увидеть, какой он длинный и как много в нем дверей.

Бабушка объяснила, что это коммунальная квартира, каких очень много в центре нашего города. Раньше такие квартиры полностью принадлежали одной семье, но потом кто-то захотел справедливости и отнял их у прежних хозяев, а потом разделил так, чтобы на одну комнату приходилась одна семья. Так же было и в этой квартире, здесь в разных комнатах ютились несколько семей, и только их сапожки жили вместе в одном коридоре. Папина комната была в самом дальнем правом углу. Раньше она принадлежала папиным родителям, а когда их не стало, перешла к нему. И пока мы жили все вместе в нашей квартире, то папа сдавал комнату, а ему за это платили денежки. Теперь мне было ясно, почему он так часто мог не работать, а пробовать стать героем. А когда мама запретила ему с нами жить, он больше не мог получать за эту комнату денежки, а значит, и на геройство времени у него больше не было.

Мы толкнули незапертую дверь. В огромной комнатище был жуткий беспорядок. По полу валялись скомканная одежда и носочки, бутылки, этикетки и упаковки от еды, крошки, очистки и еще много всякой всячины. Грязный нелакированный паркет как мог стыдливо прикрывал скромный коврик, лежащий прямо у большого прожжённого в нескольких местах, не застеленного дивана в углу дальней стороны комнаты. Старый заваливающийся вперед носом шкаф, видимо, очень боялся упасть, поэтому вытянул перед собой все свои раненые без ручек дверцы и даже выдвинул несколько ящиков, из которых свисали конечности разноцветной одежды. Чуть дальше дрожал то ли от голода, то ли от страха пузатый холодильник. А прямо напротив таращились два огромных окна, освещая комнату яркостью еще не растаявшего апрельского снега.

Мне показалось в тот момент – окна жалели, что завешаны лишь полупрозрачным тюлем без занавесок, и оттого не в силах спрятать в темноте весь этот развал. И папу.

Он сидел на стуле, в уголочке слева от окон в одних трусах и старой растянутой футболке за небольшим, заставленным грязной посудой и бутылками столом. Он спал и не слышал, как мы вошли.

Знала ли бабушка, что мы застанем папу таким? Не знаю. Но мне стало очень не по себе, и она это заметила.

– Не расстраивайся и не бойся, Митюша! Мы здесь чтобы помогать, а не плакать и переживать. Мы очень нужны нашему папе! – взяв мою руку, сказала она.

Я выдохнул себя, как воздушный шарик, а затем снова впустил полные легкие и посмотрел ей прямо в глаза, выражая готовность помогать.

Тогда бабушка улыбнулась мне, и, наказав оставаться, где стою, осторожно подошла к папе. Несколько секунд ласково и сочувственно глядя на него, она поправляла сальные пряди на его голове, что никак не могло изменить общей ситуации с его прической. Потом уже обеими руками аккуратно взявшись за его отекшие, небритые щеки, она позвала папу по имени:

– Саша… Александр, просыпайся! Саша, у тебя гости! Мы приехали! – её голос лился, как журчание ручья под коркой еще не до конца растаявшего снега.

Бабушка смотрела сквозь папины закрытые веки, куда-то глубоко внутрь и терпеливо ждала ответа. Я знаю, как это. Сколько раз так она спасала меня от кошмарных снов – подарков темноты. Когда все самые страшные монстры неожиданно нападают и душат во сне. Я кричу и вздрагиваю, но не могу проснуться, не могу стряхнуть их с себя, даже если уже открыл глаза. Слезы сами вытекают из глаз, и, кажется, я вот-вот растаю. А потом на мои щеки ложится тепло, я вижу тысячи созвездий её взгляда, слышу тихий ручей голоса, ощущаю в себе дыхание полной умиротворения вселенной, и мои монстры уходят, унося с собой свои истории. Страхи опадают листьями осеннего клена на ветру, и я выхожу обратно из себя.

Так и папа, еще несколько раз надрывно прохрапев что-то неразборчивое, зашевелил носом и свободной рукой. Бабушка платком утерла слюни с его губ и подбородка. Она выпрямилась и отошла от него на несколько шажочков, судя по всему, чтобы оставить его просыпаться в одиночку в своем натюрморте (сам он очень напоминал мне жухлый кабачок), и оценить себя в центре своей картины.

Папа открыл глаза, и, не сразу придя в себя, и заметив наше присутствие, громко и неприлично выругался. Затем увидел перед собой бабушку, и его бледное кабачковое тело вздрогнуло, а щеки пошли ярко-красным румянцем. Бабушка ничего не сказала о его ругани, но он все равно по-собачьи потупил взгляд и начал извиняться: