Давид Шварц - Восхождение

Предыстория встречи.

– Давид, ведь ты чуть не умер, – сказала дежурная врач, молодая симпатичная и очень знакомая с виду. – Правда, сейчас, через месяц с лишним, кризис миновал, но это очень опасно – то, что с тобой произошло. Старайся не допускать этого больше. Кстати, что это за нервные перегрузки? Откуда, отчего это у тебя?

– Доктор, как Вас зовут?

– Зови меня Ольга.

– Вы не обидитесь, если я спрошу Вас кое о чем… не совсем, как бы это помягче…

– Спрашивай, спрашивай, не смущайся…

– Где-то, на втором курсе института мы дружили с девочками из медицинского. Это было престижно – парни из политеха и девочки из меда! На одной вечеринке я познакомился с девушкой, маленькой, черноглазой. После изрядного выпивона мы с ней целовались в ванной комнате. Потом я ее повалил в ванну, где была куча белья. Оказалось, что белье замочено в воде, и моя подружка ушла под воду с этим чертовым бельем! Доктор, это были Вы?

– А ты что же, только что узнал меня?

Мы были одни в комнате, но на хохот прибежали соседи…

– Ты можешь рассказать мне, как довел себя до такого состояния?

– Оленька, поверь, это длинно, скучно, глупо и неинтересно. Подскажи лучше, как мне выпутаться из этой болезни. Это надолго? Черные глаза Ольги дрогнули.

– Ты сильный парень. Это все пройдет. У некоторых это проходит за несколько лет – пять, шесть, у других дольше. Но это пройдет. Дело в том, что эта область медицины сегодня темная. Неврология пересекается с психиатрией и завязывается тот ли еще узел! Ты должен быть готов ко всему… …А жизнь продолжалась. Из больницы меня выписали через полтора месяца. С Ольгой мы стали встречаться то у нее дома, когда мужа не было, то на природе, где-нибудь в Гурьевском бору, куда надо было с полчаса добираться на автобусе. Но чувствовал себя я паршиво: во-первых, Ольга мне не очень-то и нравилась – так, осколок ушедшей юности, добрая душа, принявшая участие в моем больничном прозябании, а во-вторых, болезнь не ушла, она рецидивировала, напоминая о себе то скачками давления, то сердечной аритмией с приступами внезапной потливой слабости.

– Слушай, а чего ты мужику своему изменяешь, да еще и со мной, болезным? – спросил я как-то под настроение Ольгу, – он ведь у тебя и симпатичный, и кандидат наук, и охотник – добытчик! Вон, какие чучела рябчиков – тетеревов висят по стенам, да и шкура медвежья, на которой мы грешим с тобой, тоже им убиенная, наверно?

– Эх, цены ты себе не знаешь, парень! Душевный ты, а это то, что любая баба ищет… Возьми меня замуж, Додик, а?

Но чаще всего я бродил один в Гурьевском бору, понемногу увеличивая нагрузку. Вначале это были получасовые пробежки легкой трусцой, потом время увеличивалось.

Но все же лучше всего мне было при нормальной ходьбе, когда к ощущениям пружинистого шага добавлялись напоенный запахом хвои соснового леса воздух, глаз успокаивала чистая зелень, а слух радовала звонкая, глубокая тишина, сопровождаемая лишь шумом ветра в ветвях да перекличкой сорок и дятлов. Никто не мешал спокойно думать о бренности бытия, о бессмысленности перегрузок на работе, лишь отнимающих здоровье и о коварстве женщин, всеми способами старающихся захомутать мужиков с тем, чтобы потом сесть на шею и дергать нервы.

Разумеется, эти спокойные размышления меняли русло, если рядом вдруг оказывалась Ольга, либо другие дамы, посредством которых я хотел отвлечься от столь же назойливых, сколь и мрачных размышлений о будущем моей семьи, так как решение уйти от Лидии уже давно назрело. Надо найти другую, надо!

– Долго так я не выдержу, – твердил я себе, – не выдержу…

И шел дальше по каменистой тропинке, поднимающейся в гору… … – Надо, что-то надо решать, ведь придет когда-нибудь время действовать, – понукал я себя, набирая километраж то по дорожкам Гурьевского бора, то по серому асфальту загазованных центральных улиц Энска, а то и по грязным ухабам заброшенных улочек рабочих районов города, где цивилизация проявляла себя разве лишь в наружных телевизионных антеннах над покосившимися домиками несчастной рабочей бедноты.

Мне шел уже тридцать пятый, потом тридцать шестой, потом…

А ее, той самой, которой я до сих пор так и не встретил, но красивой, стройной, доброй, отзывчивой, способной понять мою, запутанную самим собой, судьбу, – так и не было на моем пути! С Леной, выдуманной мною для себя на втором курсе, той самой романтической своей любовью, которая, в сущности, была одной из самых главных причин моего нервного истощения, я практически не встречался.

Лишь иногда на главной аллее огромного завода, где мы оба работали, в обеденный перерыв интеллигентно раскланивались и расходились, не вдаваясь в воспоминания и не вдаваясь в прошлое, в котором, по сути, не было ничего совместного. Я жил в скорлупе иллюзорной неземной любви к ней, она – твердо ступала по земле своими полными ножками.

Чтобы избавиться от наваждения после этих случайных встреч, на сто раз прокручиваемых затем в мозгу, и на двести раз продумывая каждое брошенное ею слово, надеясь найти в нем затаенный смысл, я уезжал после работы в бор, где бродил, пугая редких встречных шепотливым бормотанием наших невнятных и, в общем-то, обыденных диалогов, лишенных, естественно, глубокого содержания.

Иногда я добирался до обрывистого берега реки и, глядя с высоты на уходящее к закату солнце, ныряющее временами в белые кудрявые облака или в темные тяжелые и мрачные тучи, предавался грустной меланхолии, как говорили в старину, а проще, по-современному говоря, снова начинал задвигаться.

Стол был накрыт великолепно: Лея постаралась как никогда!

В центре стояла огромная алебастровая ваза, привезенная Давидом из Фив, тамошние ремесленники издавна славились гончарным искусством. Необычной формы ваза, объемная, крутобокая, с четырьмя затейливыми ручками и золотой росписью была буквально набита цветами. Нежные желтые ленты мимозы спускались прямо на стол, крупные цветки фиолетового ириса удивительно сочетались с розами самых причудливых расцветок. Еще четыре золотых и серебряных кубка, размером поменьше, наполненные зеленью, украшали углы стола.

Подносы с рыбой разных сортов, от крупных: хромисов, латесов до гигантских окуней и от нежных лобанов и мормир до жестковатых нильских кларий; серебряные блюда с мясом газели, орикса и буйвола, пшеничным хлебом и ячменными лепешками, финиками, виноградом, плодами сикоморы и инжиром чередовались с кувшинами крепкого и сладкого виноградного вина и, конечно же, в глиняных расписных высоких кувшинах было неимоверное количество национального напитка – пива! Ячменное, пшеничное, финиковое – на любой вкус!