Алексей Башилов - Крутые излучины (сборник)

– И чего только нет: и радио, и телевизор, и машины, самолёты, понимаешь. Это всё учёные. Я знаю, есть такие умные люди. Они разбираются, не чета нам, – восторженно излагает он.

К самолётам у дедушки Семёна особое отношение, он их видел только по телевизору, а наяву они так высоко летают, что еле заметны, но слышно – гремят. «Гроза надвигается», – молвит, палкой пристукнет и дальше идёт, головой качает.

– Так это что? Я слышал, будто есть и другие учёные, которые к нам прилетают издалека, с другой планеты. Правда это или нет? О Боге неспроста говорят. Мы слабо верим в него, за то и прогадаем. Не признают инопланетяне нас, грешных.

Порозовевший в щеках дед Семён говорит неторопливо, как бы стесняясь, что жизнь для него утекла быстрее, чем его представления о ней.

– Трудно сказать, дедуля, но учёные пытаются выяснить эту проблему о неопознанных явлениях и других цивилизациях. Результаты пока скромные, хотя предположений всяких хватает.

– Пусть бы они скорей прилетали! Говорят, эти «гумноиды» подолгу живут. Может быть, успеют годочков десять подбросить? Жизнь сейчас такая, что и умирать не хочется. У меня теперь все помыслы, как жизнь дольше продлить. Утром и вечером дыхательные упражнения делаю. На велосипеде езжу, на огороде работаю. Учёные, они правильно мыслят, – намекает дед Семён на мою причастность к науке, ненароком обозначая своё к ней положительное отношение.

– Это очень хорошо, дедуля! Наверно, и курить бросил?

– Как же не бросишь, когда такое случилось! А вот выпить немножко люблю. Примешь, будто посошок в руки возьмёшь!

Тёплое радостное чувство переполняло меня. Хотелось обнять всех за плечи или сказать что-то такое особенное, исцеляющее и бодрящее больше, чем вино.

Если бы можно было, я сам им отсыпал бы по два десятка годков, – пусть живут эти милые, простые, честные и трудолюбивые люди.

Выпили ещё по одной. Деды опьянели, расслабились, разговорились.

Их голоса смешались с песней, звучащей из небольшого репродуктора:

– А всё-таки электричество – это сила! Ведь никто не знает, что оно за штука? А как крутит!

Теперь дедушка Тимоха находит новизну в загадочном открытии:

– Ах ты, вражья сила, у меня точило сейчас не вращается, грех-то какой, ни топора, ни ножей направить нельзя.

– Всё починим, дедуля! Будет крутиться как белка в колесе!

– Вот спасибо, сынок ты мой дорогой, а я тебе рыбки подловлю. Угощение будет.

– Слышишь, Михалыч, а ты телевизор починить можешь?

– Могу.

– Молодчина!

– А щуку можешь поймать?

– Нет.

– А я как пойду на рыбалку, так смогу. Никто не поймает, а я выловлю.

– Это тоже нужно уметь.

Ещё по одной приняли – и на воздух.

Деды шагали неловко, как-то враспорку ставили ноги, боясь оступиться.

Дед Тимоха пытался сплясать вприсядку и завалился.

– А всё-таки ты молодец! Хоть и грамоте выучился, а можешь с нами выпить и поговорить. Не всякий так может. Почти все поразъехались после того, как льнозавод сгорел. Остались мы да твои родители.

Дед Тимоха с трудом поднялся на ноги, говорит протяжно и значительно, искусственно создавая дистанцию между словами.

– В нашем краю жить… как… в раю!

Деды медленно уходили к своим обеспокоенным хозяйкам, и расставание с ними было печально.

Стало досадно и обидно за время, нещадно текущее, словно река, только в одном направлении, исчезающее в большом, бушующем море жизни.

С отцом вернулись снова за стол – выпить и продолжить беседу. Потребность высказаться перед ним откровенно, чистосердечно, не боясь за слабость душевную или ошибки, стояла в моей груди ещё до приезда.

До того, как случайным образом произошёл пожар на Аносовском льнозаводе, отец долгое время работал на нём главным механиком.

Областное начальство посчитало восстановление завода ненужным. Решили догрузить планом работы соседний Липецкий завод.

Первый раз, во время войны, завод поджигали сами, чтобы не оставить захватчикам. Когда отец вернулся с войны, его восстановили.

Навоевавшись на фронтах и настрадавшись от оккупации, жители окрестных деревень накрепко врастали в эти места. Общественных благ, как сейчас в городе, тогда не было, делали всё с нуля собственными силами из подручного материала.

Первый свет электрической лампочки от дизельной электростанции, контора и клуб, магазин, мост через речку Днепр и дороги, жилые дома и огороды, луга и леса спаяли людей, казалось, навечно. Счастье, сложенное своим трудом, особенно дорого и привязчиво.

И вдруг сгорает Аносовский льнозавод от зажжённой ребёнком спички. Разъехались кто куда, и отцу предлагали продолжить работу, но он остался. Три года служил пожарником, охраняя скирды с запасённой льняной трестой, а теперь на пенсии. Похоже, никогда он не уедет с этой земли – так сильно полюбились ему родные смоленские края, где всего-то осталось по одной центральной усадьбе в ближайших совхозах. В остальных деревнях жизнь угасает.

– Знаешь, отец, устал я от жизни. Не хочу я так работать: сначала – шумиха, потом – неразбериха, затем – поиск виновных, а в конце – поощрение лукавых. – Мысли торопливо бежали и путались. – Помнишь, отец, чистую берёзовую рощу, в которую мы вместе любили ходить? Этот белый, задумчивый храм торжества и покоя! Однажды я вошёл в неё, а там стадо овец и коров от жары прячется. В наш милый сердцу, полный восторгами лес впустили животных. Там они напакостили и накопытили.

– Да, я тоже видел рощу такой, – спокойно ответил отец.

– Наверное, человек вышел из леса, а не из воды. Меня постоянно тянет в лес – в нем хорошо… Может ли человек выживать, как берёзка? На пустынной крыше заброшенного храма вырастает деревце. Из пня тянутся к солнцу зелёные веточки…

– Человек на большее способен, я это знаю, – авторитетно молвил отец.

– Начитался я книг о любви к родине, к людям. Много читал о поэзии, о гармонии, о творческом труде, о честности. Но всё получается иначе. Я стал замечать, что деревенские люди в городе становятся менее честными и отзывчивыми. Людей больше, и отсебятины больше. Нет единого организма, будто горох в мешке. При этом каждая горошина хочет отличаться от другой. Я хоть и беспартийный, но чувство справедливости у меня имеется.

– Беспартийный, но крещёный, – отец напомнил, как поп крестил меня прямо в доме ещё в малом возрасте.

– И потом я стал понимать, что в каждом коллективе есть хитро сплочённая кучка бездушных людей, захвативших преимущественно для себя многие права и блага: то премии и поощрения, то награды и грамоты, то почёт и уважение. И стала меня разъедать некая двойственность, они – власть, а я кто? Они – от власти, а я что – другого рода и племени? Появилась уверенность в себе, но мысли и поступки – противоположные этой партийной кучке. Вижу их насквозь, вижу их искажённое ложью нутро. И чем дальше, тем больше. Происходит отчуждение от них, как будто они не наши.