Александр Шмидт - Перепросмотр

– Что, книжечки почитываешь? – язвительно говорила мать, – Лучше бы отцу помог. (Лучше бы сходил за водой; лучше бы убрал в сарае; лучше бы двор подмел и т. д. и т. п.)

Я никогда не читал произведений писателей, которых «проходили», и ограничивался лишь критическими статьями в учебнике и то за обедом, искренне удивляясь, как это можно прочитать такую толстенную «Войну и мир». Несмотря на мое «глухое» невежество, информация о произведениях и самих писателях схватывалась мною моментально и отовсюду, укладываясь в голове ладно и надежно, и, не добиваясь этого целенаправленно, я слыл человеком начитанным. За сочинения, которые я писал легко и искренне, меня всегда хвалили и ставили пятерки. Ответы на уроках литературы были у меня сплошь импровизацией. Как-то перед началом урока я узнал, что необходимо было прочесть «Отцов и детей» и выписать цитаты героев произведения, характеризующие их мировоззрение. За три минуты до урока я переписываю эти цитаты у нашей отличницы и, когда вызывают к доске, оперирую этим богатством настолько легко и уверенно, словно это была моя любимая книга, и я не выпускал ее из рук ни днем, ни ночью.

Сталкиваясь с повседневной жизнью, в моей голове возникало множество вопросов, на которые отвечали изучаемые предметы. Особое место в этом познании отводилось физике. Причем меня интересовала именно прикладная физика, то, что я мог бы использовать в своей жизни, и когда в будущем, став студентом, я стал изучать теоретическую физику, исписывая формулами по несколько листов для описания «движения заряженной частицы через потенциальный барьер» – интерес к ней сразу пропал. Эта физика тоже объясняла мир, но он не был мне интересен. Это был более высокий уровень знаний, без которого я мог обойтись в практической жизни, и это вызывало скуку. В классе же, я был первым физиком, и дерзновенно осознавал, что все вокруг могу объяснить и понять. Щенячья радость! Познав, я бросался претворять полученное на практике, и «выбитые» пробки в моем доме все более чернели от частого перегорания.

Впрочем, не только физика увлекала меня. Кругозор был достаточно широк, но главным приоритетом в познании всегда была возможность использовать это знание практически. Однажды, выйдя во двор, моя бабушка чуть не потеряла сознание от увиденного: все наши «птички» – дюжина кур и петух, лежали по двору с поднятыми ногами, медленно, как-то сомнамбулически двигая ими. «Herr, erbarme dich» [4] (нем.) Господи, помилуй. , – прошептала она, опускаясь на ступеньку крыльца. И только мой веселый вид и восстановленное «статус кво» – вывели ее из состояния мистического ужаса.

К концу зимы, а чаще в начале весны, у моих родителей наступала ответственная пора: корова очередной раз «готовилась стать матерью». Мама с отцом дежурили каждую ночь, проведывая Ночку, Жданку или Красульку. И вот, наконец, в одну из ночей, возникал радостный переполох в доме. Все дети просыпались и возбужденные, бежали на кухню, к печке – центру коммуникаций. Отец, с мягкой улыбкой на лице, заходил в дом, держа на руках обернутого брезентовым плащом теленка. Сопливый коровий сын (или дочь) крупно дрожал и очень недовольно смотрел на новый для него мир. Отец бережно опускал его на уже разостланную соломенную постель, а мама с любовью обтирала тряпкой его мокрую мордочку, на что теленок реагировал капризными звуками. Как и все степняки, отец очень хорошо знал и любил заниматься скотиной. Он что-то обрезал с его мягких копытец и давал оценку прошедшему отелу и его плоду. Тут же мы, дети, придумывали имя новому члену нашей огромной семьи людей и животных. Чаще всего это был Буян. Его поили молозивом, с каждым днем увеличивая долю воды, и через пару дней, обсохшего и обогретого, переводили на веранду, где было значительно прохладней. В мои обязанности входил контроль за его естественными отправлениями, и я носился с ведром, угадывая его малейшие желания. Кормил теленка тоже я, опуская пальцы в миску с молоком и смешно чувствуя, как жадно беззубым ртом, он сосет мои пальцы. Буян, как все живое, чувствовал мою любовь к нему и, выражая трогательную взаимность, проходил своим шершавым языком по моей физиономии. Когда он вставал на тонкие, дрожащие от напряжения ноги, они уже не разъезжались, как в первые дни, но со временем становились все крепче. Довольно скоро приходил тот солнечный радостный день, когда Буяна выпроваживали из дома. Он уже научился пить пойло самостоятельно и вполне мог жить в сарае. Теленок бурно радовался вновь обретенному миру. Прыгал, взбрыкивая тонкими, худыми ногами, носился по весенним лужам, отражавшим ослепительный солнечный свет, знакомился со всем животным миром, окружавшим его. Пес Карай, спокойно наблюдавший его буйство, сдержанно рычал и отворачивал морду, когда Буян с детской любознательностью принюхивался к нему. Все живое: люди, животные, птицы, весенняя капель и золотые ручейки, воздух, несущий дыхание дня и ярко-голубое небо – участвовали в этой радостной песне и танце жизни! В эти минуты единства сладостно ощущались полнота и совершенство Божьего мира.

Очень мешала мне жить застенчивость, скорее даже более, чем просто застенчивость – комплекс собственной неполноценности. Я мог первым решить задачу, и когда меня вызывали к доске – путаться, не в состоянии сосредоточиться. Как-то после подобного эпизода я, садясь на место, прихватил с собой тряпку. Учительница «раскудахталась»:

– Куда девалась тряпка!? Только что была! Кто взял?

Я не сразу осознал, что сжимаю в руке эту пыльную взлохмаченную гадость. Думал, как-то все обойдется, не желая вызвать смех в классе. Сидел и молчал. Но учительница, не по-женски логичная, быстро вычислила меня и предъявила требование. Класс «ржал», когда я позорно возвращал «заныканное». Казалось бы, чепуха. Забыл – вернул! Для меня же это было непросто и стоило переживаний!

На физкультуре, в шеренге мальчиков, в пятом-шестом классах, я стоял третьим с конца. Это положение сильно удручало мое самолюбие, хотя я был сильнее многих стоящих впереди, так как дома выполнял обязанности по хозяйству деревенского уклада: рубил дрова, топил печь, носил воду из колонки, убирал в сарае за скотиной. Летом к моим обязанностям добавлялось ездить на велосипеде в поле за молочаем и встречать корову из стада. На вольном степном воздухе, в ожидании стада, мы с пацанами носились, как угорелые. Посоленная краюха хлеба, предназначенная для Ночки, при этом быстро убывала, так как я по-птичьи отщипывал от нее незаметно для самого себя. Для встречи с коровой, частенько, оставался лишь скромный кусочек, который стыдливо подавался ей на ладошке. Ночка, оскорбленная таким неуважением к себе, отвечала мне тем же, и я долго носился за ней с вицей по окраинам поселка, пока не пригонял домой.