Иван Аврамов - Русалочье море

– Спасибо на добром слове, Пантелеич.

Родичи, если по правде, уговаривали Доната оставаться у них, но ему сделалось совестно – и без него тесно, продохнуть нельзя: в двух хатах пять семей живет.

Председатель, маленький, моложавый, уже облысевший человек с выпукловато-карими глазами и длинным носом, печально нависающим над верхней губой, был, судя по выглядывающему из рубахи «рябчику» и по сверкающему на поясной бляхе якорю, очевидно, из флотских, и в селе появился недавно, так как Донату был незнаком. Когда Караюрий вошел, он был занят тем, что, присев на подоконнике, в раздумьи любовался блестящим солнечным пятнышком, так и переливавшимся на носке новенького, хорошо начищенного хромового сапожка, двигая этим сапожком и так, и этак: видно, обувка классная, которой вполне можно гордиться, появилась у него совсем недавно.

– Расскажи сначала, где воевал-то, никак в пехоте? Да ты садись, друг, садись, в ногах правды нет, – слова у председателя разделялись одинаковой по размеру паузой, будто находились в обойме, как патроны, и пауза требовалась затем, чтобы слово найти и извлечь.

– В пехоте, товарищ председатель, – отвечал Донат. – Бронебойщик я.

– Так я и понял, – председатель оглядел всю крупную фигуру Караюрия, определенно задержавшись на выгоревшей гимнастерке с орденом Славы III степени и двумя медалями «За отвагу». – А на подначку не обидишься? Без подначки мы, флотские – не флотские. Ну, слушай и понимай, кто в пехоте служит, – он весело, дружелюбно оскалился, одновременно подмигивая выпуклым, как у птицы, глазом: не обижайся, мол. – Вор – в кавалерии, – из знакомой обоймы он извлекал слова гораздо быстрее, – пьяница – на флоте, лодырь – в артиллерии, а… – пауза перед последним словом-«патроном» вышла значимая, – …дурак – в пехоте. Это, друг, старинное присловье, употреблялось еще в царской армии. Так ты не осерчал?

– Шутку понимаю, – улыбнулся Донат. – Вас, матросню, макаронами по-флотски не корми, а дай позубоскалить. Хотя, если разобраться, что бы вы, бедные, без пехоты делали? – Он еще более развеселился, когда зацепился взглядом за подпись, имевшую какой-то полуштатский, полувоенный характер и удостоверявшую справку, в удручающем одиночестве лежавшую на голом столе. Рядом с фиолетовым кружком печати значилось: «Председатель рыболовецкой артели «Красный азовец» гвардии лейтенант Белый».

– Что так, по-сухопутному? – поинтересовался Караюрий.

– Закорючку имеешь в виду? Поясню. Оборонял Севастополь, Новороссийск, а потом в пехоту попал, когда нужда там в нас образовалась, хотя тельняшку не снимал ни на минуту.

Председатель уселся за стол, давая понять, что настало время серьезному разговору.

– Значит, к нам в артель, я не ошибся? Это хорошо. Скажу честно: пока что мы имеем не колхоз, а одно название. Нет лодок, мало сетей – гнилье, обрывки, коптильню только отстраиваем. Но главное, людей не хватает. А рыба есть, друг, и плавает она по дну, и нужна эта рыба очень, прямо-таки позарез. Стране нужна. План вот накинули, и довольно приличный, предупредили: не справишься – голову оторвем и бросим в море вместо буйка. Три бригады, в какую тебя зачислять?

– К Харабуге. Леониду Пантелеевичу. Я и жить у него стану.

– Харабуга – это ас, если можно так выразиться. Если кто море и знает, как свои пять пальцев, до самого последнего камешка, до каждого меляка-перекатика, так это он, Пантелеич. Что говорить – потомственный рыбак. Об одном прошу, э-э… звать-то тебя как? Донат Васильевич? Красиво, ничего не попишешь. Так вот, прошу об одном: время, сам знаешь, голодное, но рыбакам чуток легче, чем другим, без рыбки ведь они не остаются. Ну, на сковородку, в казан на уху, нет возражений, на то и живем у воды. А вот чтоб без всякой совести, да еще приторговывать…

– Неужели и такое случается? – не поверил Караюрий.

Белый многозначительно развел руками…

– Ну-ка, отгадай загадку. Есть крылья, а не летает; ног нет, а не догонишь.

Донат подумал, прикинул, что к чему и ответил, не тая довольной усмешки:

– Рыба.

– Точно! – обрадовался Леонид Пантелеевич. Песчаной дорожкой, вытоптанной посреди молодого сизого молочая, они подходили к дому. – Слушай, а ты в лодке не укачиваешься?

– До войны с хлопцами несколько раз рыбачил, вроде бы нет, – неуверенно ответил Донат. – Может, потому, что тихо было.

– Ничего, привыкнешь к морю, – успокоил Леонид Пантелеевич и посулил: – Я тебя многому научу. И как красную рыбу брать, и судака, и чехонь, и силяву, и тарань, и бычка. И даже тюльку. – И хоть спутник никак не отозвался, не выразил своего отношения к этой самой тюльке, предостерег: – Ты, брат, над этой рыбкой не смейся. В голодуху она в наших краях многих спасла от смерти.

– Пантелеич, ты говоришь так, будто я не местный, – усмехнулся Караюрий.

Павлину, дочь Харабуги, Донат раньше никогда не видал, и когда она вышла им навстречу, постарался рассмотреть получше, успев заметить, что глаза у нее, против ожидания, густо-карие, почти черные, с тем влажным спокойным блеском, какой лежит на яблочном семени, вдруг увидавшем белый свет после глухой, сердцевинной тьмы плода. Он никак не ожидал, что у дочки Леонида Пантелеевича будут именно такие глаза, потому что волосы у нее были светлые, похожие цветом на топленый мед или, скорее, на желтую глину, за которой лезут на обрыв все, кто пришел на берег искупаться, – испокон веку мыли этой глиной в жесткой морской воде голову, и волосы после делались такими нежными, что рука по ним просто скользила.

– Это Донат, – кивнул на гостя старый Харабуга. – Человек из села. Хату его сожгли немцы, поживет пока у нас. Теперь он в моей бригаде. Скажу по секрету, что мы с ним, дочка, очень проголодались.

Павлина новому жильцу не удивилась, посмотрела на него коротко, показалось даже, равнодушно.

«Красивая, – ошеломленно думал Донат, заставляя себя не смотреть больше на Павлину, на ее лицо, шею, ноги, уже встретившиеся с весенним загаром. – Постой-ка, а уж не в зятья ли старик меня метит?» Ему стало радостно от этой мысли, и с этой радостью уже не хотелось расставаться, он подумал о том, что у них с Павлиной что-то будет, что-то произойдет, но чувство это было недолгим, вдруг уступившим место неприязни, возникшей к Леониду Пантелеевичу: не из этой ли корысти старик ни с того ни с сего приветил незнакомого человека? Мужиков-то в селе, считай, и не осталось, больше половины их выкосила на страшном своем лугу война, а кто и вернулся, так через одного увечный. Не хватало мужиков, и по ночам не одна солдатская вдова, тяжко ворочаясь в одинокой постели, прожигала белую материю наволочки горючей безутешной слезой. Вдовам было хуже, чем девкам, – те хоть не знали толком, как сладко, когда рядом мужик, все равно, пропах он махоркой или водкой. От природы никуда не денешься, точно.