Иван Аврамов - Горячий снег Килиманджаро

В какой-то момент, когда стало чуть полегче, он вдруг понял, что похож на курицу, которая, склоняясь над деревянным корытцем и вытягивая шею, погружает клюв в воду, а глотнув, обязательно потом запрокидывает головку назад, устремляя красновато-оранжевые глазки в небо. Так подсказала ему память детства, когда он приезжал в село к бабушке и дедушке, пока они были живы, и по их просторному двору вольготно расхаживали пеструшки – в Киеве на асфальте их, конечно, не увидишь. Он уловил это сходство потому, что, стараясь поймать воздух и как можно лучше насытить, наполнить им легкие, сразу после вдоха откидывался головой назад, зарываясь затылком в белую глубь не очень-то удобной, чересчур большой больничной подушки. Он никогда не любил большие деревенские, как на картинах старых мастеров, подушки, только маленькие, европейского, можно сказать, образца, под которые так славно поднырнуть рукой – засыпаешь на собственном предплечье.

Однако эта инстинктивная, что ли, уловка помогала мало или даже вовсе не помогала – воздуха не хватало ни на вдох, ни на выдох. Такое впечатление, что он, этот воздух, куда-то исчез, или его попросту катастрофически мало в этой проклятой палате, где Андрей лежит уже четвертый день. «Наверное, я в космосе, – однажды подумал он. – В безвоздушном пространстве…»

Он задыхался. Так, видимо, страдает рыба с крючком в губе и выброшенная беспощадным взмахом удилища на берег – жадно разевает рот, приоткрывает жабры, пружинисто изгибается на траве, на речном песке, чтобы хоть как-то уйти от сладкого смертного удушья, несущего с собой смерть.

Немножко легче становилось тогда, когда его переворачивали на живот, и спина получала несколько часов отдыха, дабы «дышать», давая пощаду натруженным легким, и тогда, как показывал приборчик, надетый на палец, точно наперсток, кровь лучше насыщалась кислородом.

Еще хуже было, когда легкие разрывал кашель. Никакой влаги в них не обнаруживалось, будто изначально были высушены, как кальмары на жгучем тропическом солнце. Хорошо, если б только высушены, но нет, они, и правое, и левое, были словно забиты острой алмазной крошкой или битым, мелкими-мелкими осколочками, стеклом – боль такая, что справиться с ней дьявольски трудно. Эта вот «начинка» и полосовала ткань легких, будто выпирающих из груди, отяжелевших в такой степени, что теперь ни за что не оправдали бы своего названия – ведь легкое потому и легкое, что это единственная человеческая внутренность, которая не тонет, а держится на воде.

Когда становилось совсем невмоготу, Андрей думал, что, может, напрасно он проявил благородство и великодушие, пожертвовав собой ради совсем незнакомого ему человека, пусть тот и намного моложе его.

Когда ему стало худо и тест на коронавирус дал положительный результат, когда «скорая» привезла его в больницу, заведующий инфекционным отделением Петр Павлович Сильвестров обнадежил:

– Ну, ничего страшного, мы вас подключим совсем скоро, сразу после обеда, к аппарату искусственного вентилирования легких, все, думаю, обойдется. Вам, надо сказать, чертовски повезло, что первым привезли сюда – ИВЛ у нас в единственном числе. Злыдни, знаете ли, нищета… А ведь все в стране только начинается… Что будем делать, как спасать людей, ума не приложу…

Это была странная картина – будто кадр из фантастического фильма: инопланетянин, весь в белом скафандре, с маской на лице и огромными, как у сварщика или мотогонщика, очками, плотно прилегающими ко лбу, вискам, скулам, переносице, пылинка под них не залетит, беседует с распростертым на кровати, в трусах и футболке землянином. Ситуация, определенно попахивающая сюром, и тем не менее пациент, над которым склонился невидимый коронованный убийца и которому следует искренне сочувствовать, пожалел, тем не менее, «инопланетянина», пришельца из космоса, ему ведь так некомфортно в своих «доспехах».

И впрямь, скоро, ну, минут через сорок, врач опять появился в палате Андрея, лежащего под капельницей, и тот по его лицу сразу понял – что-то не так, а Петр Павлович, явно собираясь с духом, колеблясь, сказать или нет, все-таки решился:

– Поступил только что молодой парнишка, девятнадцать лет ему… Состояние… Состояние похуже, чем у вас. Заметно хуже… Намного хуже… Если срочно не подключим к ИВЛ, боюсь, до утра не дотянет… Музыкант он будущий, большие надежды, говорят, подает…

– Понятно… Что ж, – после некоторого молчания сказал Андрей, – я не возражаю…Он помоложе, только начинает жить… А я постараюсь справиться…

– Да и вы не глубокий старик, – волнуясь, определенно чувствуя себя неловко, произнес доктор. – Я… Я восхищаюсь вами… вашим благородством. Андрей Васильевич, мы обеспечим вас лучшими лекарствами, опять же, на днях обещают завезти еще парочку ИВЛов. Мы вас обязательно вылечим, Андрей… Уж не знаю, почему, но у нас в зоне риска преимущественно люди молодые или зрелого возраста, хотя во всем мире наоборот…

Самое трудное было объяснить ситуацию Марине, жене – к сожалению, он не удержался, тут же, как только инопланетянин вышел из палаты, сообщил по мобильному телефону, что его вот-вот подключат к искусственной вентиляции. Пока раздумывал, как получше справиться с этой нелегкой задачей, Марина сама позвонила ему, она уже знала о его поступке, сама, видимо, связалась с отделением, и теперь просто кипела негодованием:

– Ты что, сумасшедший? Крыша поехала, что ли? На кого ты хочешь оставить меня с двумя малолетними детьми? Кому нужно твое самопожертвование? Забыл, что вся семья на самоизоляции, что некому принести даже батон и пакет молока?

– Марина, погоди… – попытался было остановить ее Андрей.

– Ты ненормальный, Андрюша, не-нор-маль-ный! – тут она заплакала – горько, неутешно, как несправедливо обиженная девочка. – Ну, подумай сам, что с нами станет, если ты… если ты… – она не договорила, да и зачем, и без того ясно, что она хотела сказать. А потом он и вовсе оказался отрезанным от всего мира – ни телефона, ни родных, их, если бы даже они смогли его навестить, все равно не пустили бы к нему в палату, да и сил у него самого оставалось все меньше и меньше…

Теперь, когда он, измаянный болезнью, в первый, кажется, раз малодушно подумал, что надо было все-таки сначала позаботиться о собственной персоне, ведь ему всего-навсего тридцать семь, ему стало не по себе. Мысленно он пригрозил, не кому-нибудь, а тому же Андрею Чумаку, что, если подобная мысль хоть еще раз проклюнется в его голове, он перестанет себя уважать. Коль ты сделал доброе дело, нечего потом посыпать голову пеплом, жалеть о содеянном. Парнишка же, если верить врачам, идет на поправку, если останется жить, пусть считает его, Андрея Чумака, вторым отцом, а это тоже немало…