Юлия Волкодав - Волк советской эстрады

– Я не-не-не…

Борис взялся за телефон. Он ни на секунду не верил, что Лёнька, мог убить человека. Конечно, это недоразумение, роковое стечение обстоятельств. Ещё больше его пугало, что Волк опять начал заикаться, да ещё так сильно. Вот это могло стать действительно концом, и его карьеры, и его жизни. Слишком многое было завязано на способности Леонида Витальевича внятно произносить слова и выдавать соловьиные трели, от которых млели все существа женского пола любого возраста и в любом городе.

«В детстве я никак не мог понять, почему Лёньку не вылечат. Мне казалось таким простым и естественным – если человек болеет, его лечат, и он выздоравливает. Стоило мне чихнуть, как мама тут же притаскивала домой доктора или наоборот, тащила меня в поликлинику. А в классе у нас был один хромой пацан, он как-то неудачно из окна выпрыгнул, со второго этажа, его мать наказала, гулять не выпускала, ну вот он и решил сбежать. Сбежал! В итоге кость неправильно срослась, одна нога стала немного короче другой, и он хромал. Так он постоянно то в одном санатории лечился, то в другом, а в старших классах вообще уехал в Курган, к какому-то чудо-доктору, который умел ноги удлинять. И мы всем классом его туда собирали, и деньгами скидывались, и провожать на вокзал ходили, и потом письма ему писали.

А Лёнька существовал словно сам по себе, зацикленный на музыке, нотах и пьесах, которые он постоянно зубрил. Казалось, Серафиму Ивановну совершенно не беспокоит, что Лёня не говорит, а поёт. Да и Лёню не беспокоило, он смирился, привык, научился пропевать фразы, когда ему было надо, а в остальных случаях просто молчал. Уже позже я узнал, что Серафима Ивановна несколько раз показывала Лёню каким-то заезжим профессорам, а дома поила успокаивающими и жутко горькими травяными отварами, только ничего не помогало. Профессора советовали читать вслух и делать дыхательную гимнастику, но все их рекомендации были как мёртвому припарки. Ничего эффективнее совета раненого солдата, который научил Лёньку пропевать слова, никто не придумал. Это мне потом сам Лёнька рассказал, будучи взрослым, кажется, по пьяной лавочке. А в детстве он тщательно скрывал такие подробности, и даже никогда не говорил, с чего вдруг начал заикаться. Я вообще считал, дурень, что он таким родился.

Мы крепко сдружились классе в пятом. Моя прежняя компания начала потихоньку разваливаться: уехал в Москву вместе с родителями Колька, Игоря перевели в другую школу после того, как в нашей его пригрозили оставить на второй год, а Вано вдруг решил, что курить за гаражами ему больше не интересно, потому что он собирается в комсомол. Мы его, конечно, побили страшно, но он ещё сильнее в комсомол захотел. Словом, как-то так получилось, что ближайшим товарищем мне стал Лёнька. Он пересел ко мне за парту, как раз на место уехавшего Кольки, и у нас образовалась потрясающая смычка: я всегда любил историю, географию, литературу, а вот в точных науках не понимал ни черта, а Лёньке наоборот легко давалась математика и физика. Правда, он никогда не готовился, не делал домашние задания, но в классе мог с лёту вникнуть в тему и решить все примеры и своего, и моего варианта. К тому же он хорошо рисовал, в отличие от меня, не способного даже прямую линию провести, и здорово помогал мне с черчением в старших классах. Я же писал за двоих сочинения и контрольные по устным предметам. «На двоих вы пятёрку заслужили, – подшучивали иногда учителя. – Делите, как хотите». В целом к нам относились с симпатией: я, не скрою, всегда был парнем обаятельным, душой компании, а Лёньку жалели. Учителям он представлялся таким несчастным забитым мальчиком, почти что сиротой, вечно закопанным в нотах.

Но впечатление было обманчивым. Музыка музыкой, а пошкодить Лёнька тоже был не дурак. Очень нам с ним нравилось в кино ходить, особенно вместо уроков. В Сочи тогда работал кинотеатр «Смена», на входе в который стояла очень суровая билетёрша тётя Маруся. Не знаю, почему-то её звали именно Марусей» а не Машей или Марией. Тётя Маруся носила толстенные очки с двойными стёклами и старомодное платье с кружевным воротником и длинными рукавами, которое не меняла, кажется, даже летом. Прошмыгнуть мимо неё без билета было невозможно, а денег нам всегда не хватало. Мне выдавали карманные, но если на них взять два билета в кино, то уже не оставалось на мороженое и газировку. А кино без мороженого и газировки – не кино! И мы нашли замечательный способ заработка – толклись у «Поцелуевского» гастронома в ожидании, что «выкинут» какой-нибудь дефицит, масло, колбасу или сахар. И когда дефицит «выкидывали», мы договаривались с какой-нибудь бабулечкой в очереди, что купим лишнюю палку колбасы или пачку масла (дефицит выдавали нормировано, например, не больше килограмма в одни руки), а потом бабулечка у нас товар заберёт. За труды мы получали рубль сверху, и тогда уж пировали! Как нас не поймали, сам удивляюсь, ведь спекулянтство чистой воды. Но в Сочи всегда проще смотрели на коммунистические законы, а уж на детей и подавно никто внимания не обращал.

А потом мы нашли способ бесплатно разживаться газировкой – случайно проходя мимо, увидели, как дядька-рабочий меняет замок на дверце аппарата. Через эту дверцу аппарат заправляли сиропом и вынимали выручку. Дядька ушёл, врезав новый замок, а на дверце осталась небольшая дырка от старого.

– Во-от та-ак че-ерез не-её кто-ни-ибудь ма-агнитом де-еньги выта-ащит, – заметил Лёнька.

Я задумчиво на него посмотрел. Мысль самим заняться грабежом автомата нам как-то не пришла. Зато появилась идея получше.

– Погоди-ка! У тебя фонарик с собой?

У Лёньки был шикарный карманный фонарик, подарок отца, который он повсюду таскал.

– С со-обой.

Я взял у него фонарик, порылся в портфеле, достал карандаш, и, подсвечивая в дырку фонариком, стал шерудить карандашом в недрах аппарата. Наконец мне удалось нащупать небольшой рычажок, который поддался.

– Подставляй стакан!

Лёнька не сразу сообразил, в чём дело, но стакан подставил. В него полился ярко-красный, малиновый сироп.

– Ра-аботает!

– Теперь убирай стакан, а то вода польётся.

Лёнька убрал стакан, я ещё раз нажал на рычажок.

– Теперь подставляй!

Так мы нацедили целый стакан чистого сиропа, приторно-сладкого, но тогда нам казавшегося невероятно вкусным.

Изобретённым способом мы потом очень долго пользовались, пока автомат не заменили.

Часто всего мы сбегали на море. Купаться начинали с апреля, и если простужались, то всячески отрицали дома причастность к ранним купаниям. Зато уже в июне считалось особым шиком в компании приезжих с пренебрежением сказать: «Море? Ой, да надоело это море!». Как мы только ни старались разнообразить пляжный отдых, какие только игры ни изобретали! Прыгали с бун: с разбега, «солдатиком» или «бомбочкой», поднимая столпы брызг. Буны зарастали склизким мхом, так что даже ходить по ним с непривычки было сложно, не то, что бегать, но мы как-то умудрялись. Плавали наперегонки, кувыркались в воде, ходили по дну на руках, болтая ногами в воздухе. Ныряли за рапанами и мидиями, а потом жарили их на костре и, казалось, не существовало на свете ничего вкуснее. Лёнька однажды здорово рассёк ногу острой ракушкой, но бабушке его мы ничего не сказали, иначе она бы сразу поняла, чем мы занимаемся вместо школы. Лёнька сам обрабатывал рану спиртом из запасов Серафимы Ивановны и старался при ней не хромать. В общем, он превращался в нормального, своего парня. Только что заикался.