Юлия Волкодав - Волк советской эстрады

– Вот, смо-отри, напи-исано – «Италья-анская песе-енка»! – обрадовался он.

– Что бы ты понимал! Это же наш певец, Утёсов. Ну, который про «Чёрное море» поёт!

Песня «У Чёрного моря» в Сочи была очень популярна, летом её исполняли по десять раз за вечер чуть ли не в каждом ресторане.

– И что? Хоро-оший певец, – пожал плечами Лёнька. – Мы во-озьмём её.

По дороге домой я пытался ему втолковать, что «Итальянская песенка» Утёсова и песни итальянцев —совсем разные вещи. Но купленную пластинку мы всё-таки поставили на диск проигрывателя, я опустил иглу на начало, и в комнате зазвучал низкий и какой-то озорной голос:

Меня, помню, песенка тогда не особенно впечатлила. А Лёнька задумчиво шевелил пальцами, будто мелодию подбирал. Потом сел за мой сиротливо стоящий «Бехштейн» и начал подыгрывать, всё больше входя во вкус. Он уже и тихонько подпевал в припеве, и ногой ритм отстукивал. И вот тут меня осенило. Я схватил его за плечо и развернул к себе, отрывая от инструмента.

– Лёнька, а ты можешь партитуру расписать?

– Мо-огу, поче-ему нет?

– Любой песни?

– На-аверное, – меланхолично отозвался друг.

В тот момент я понял, как заполучить ценные пластинки. Напомню, тогда ни копировальных, ни звукозаписывающих устройств у простых смертных ещё не было, зато играть на каком-нибудь музыкальном инструменте умели почти все дети из приличных семей. Но абсолютным слухом, как у моего друга, похвастаться мало кто мог. И когда Лёнька расписывал на ноты джазовую «Во Стамбуле-Константинополе» или волнующую сердце любого мальчишки «Диану» Поля Анки, его самодельным партитурам цены не было. Он подходил к делу тщательно, указывая все штрихи, все нюансы, так что бери и играй. И брали, и играли на школьных вечерах и на домашних праздниках. А так как связующим звеном между одноклассниками и Лёнькой, по-прежнему почти ни с кем не общавшимся, был я, то ко мне потекли все самые лучшие, самые ценные и самые популярные пластинки: кто у фарцовщиков купил, кому дядя-матрос из загранплавания контрабандой привёз, кто на каникулы в Москву ездил, и там добыл, неважно, всё стекалось ко мне.

На создание партитуры Лёньке требовалось несколько часов, но кто об этом знал? Я брал пластинку на неделю, и неделю мы с ним балдели, распевая во весь голос абракадабру вместе с очередным американским или итальянским певцом. Слова разобрать мы не могли, так как в школе изучали немецкий, да и не очень-то тщательно. Но мы не расстраивались, компенсируя незнание текста энтузиазмом исполнения. Я просто орал, Лёнька ещё и подыгрывал, и даже у глуховатого деда волосы дыбом вставали от наших концертов.

Лёньке очень нравилось петь. Замкнутый, обычно хмурый, он полностью преображался при первых аккордах очередной песни. Может, дело было в том, что он не заикался только когда пел? Пение давало ему свободу, которой он не обладал в обычной жизни. У него загорались глаза, он начинал кривляться, изображать певца на сцене, а то и в лицах разыгрывать какую-нибудь сценку, соответствующую песне, например, объяснение в любви прекрасной даме. А как мы с ним плясали под «Истамбул», даже чечётку пытались отбивать!

И, как мне сейчас вспоминается, уже тогда у него был неплохой голос. Жаль, что магнитофоны в то время ещё не появились, и записать себя мы не могли. А может, мне только так кажется, ведь лет нам было примерно по пятнадцать-шестнадцать, а в этом возрасте у мальчиков как раз происходит ломка. И вполне вероятно, что выли мы фальцетом, иногда переходя на бас.

Вскоре у каждого сформировался собственный музыкальный вкус. Мне нравился джаз, а Лёнька предпочитал лирические мелодии. Как ни странно, при таком доступе к запрещённой музыке, он часто принимался напевать и наигрывать вполне официальные вещи из репертуара того же Утёсова или песенку из какого-нибудь советского фильма. Но даже правильная песня про «заводскую проходную» из «Весны на Заречной улице» была безнадёжно далека от классической музыки, которую следовало играть серьёзному пианисту. Несколько раз Лёньку пытались вернуть в лоно классики: его ругал Илья Степанович за увлечение «этой пакостью», бабушка то и дело напоминала, что он должен закончить музыкалку и учиться дальше, что талант накладывает на него обязательства, и всё такое прочее. Он кивал, соглашался и снова прибегал ко мне слушать пластинки. А когда наступило лето, мы обнаглели вконец – начали выставлять проигрыватель на подоконник открытого окна и устраивать во дворе то, что сегодня бы назвали дискотекой. Под окнами собирались соседские ребята и девчонки, танцевали, а мы, как заправские диджеи, только меняли пластинки.

А потом приехал его отец…»

Дверь лязгнула так громко, что задремавший Волк с его чутким, до сих пор, несмотря на многолетний рёв подзвучки на сцене, слухом моментально открыл глаза.

– Выходите, Леонид Витальевич! – в проёме двери стоял следователь, допрашивавший его вчера. Или всё ещё сегодня? День у Волка уже перепутался с ночью. – За вас внесли залог. Сейчас подпишете бумагу, что не станете выезжать из страны, пока идёт следствие. И можете быть свободны. Мы вас вызовем, когда потребуется.

Всё это произносилось на автомате. Отработанные казённые фразы отработанным казённым голосом. Ничего личного. Ну конечно же он никуда не уедет. И плевать, что у него через неделю начинаются гастроли в Израиле, пять концертов, планировали за полгода, билеты проданы, гонорар Волку выплачен, неустойка будет бешеная. И он может быть свободен. Пока. Они, конечно же, вызовут его, когда потребуется. И, надо полагать, ещё не один раз. Ладно, сейчас не думать. Не думать, не думать, не думать ни о чём. Выбраться отсюда, остальное после.

Леонид Витальевич медленно сел на кровати, медленно начал застёгивать рубашку.

– А рубашку оставьте, – спохватился следователь. – Оформим как вещественное доказательство.

Доказательство чего? Волк вздрогнул, но рубашку снял. Без проблем, поедет домой в майке. Народный артист России выезжает из Бутовского СИЗО в исподнем. Вполне себе нормальная картинка, отечественная такая, в духе родины. А куда и на чём он, кстати, поедет? Барсетку так и не вернули. Там деньги, карточки. И не попросишь же теперь, да и не станет он просить. Ладно, телефон есть, как-нибудь объяснится с водителем. В конце концов, тому уже случалось забирать почти не говорящего шефа из неожиданных мест. Правда, тогда причиной речевых сложностей был исключительно алкоголь.

Но объясняться не пришлось. Едва Леонид Витальевич вышел из камеры, к нему кинулся Борька. Верный, родной Борька, который, похоже, отсюда и не уходил, дожидаясь окончания всех формальностей.