Дмитрий Саввин - Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни

Наиболее интеллектуальные офицерские жены также не отставали от своих мужей, старательно изучая куцые журнальные заметки о карме и реинкарнации. И, конечно, вся воинская часть исправно сидела перед телевизором, когда в нем появлялась физиономия Кашпировского, или же заряжала от этого телевизора воду – если на экране показывали Чумака.

Что же до молодого поколения, то ученики начальных классов радовались появлению жевательных резинок с фантиками-вкладышами и первым комиксам. А подростки сосредоточено читали статьи о сексе, которые в огромном количестве публиковали пионерские издания «для детей и юношества». Самые же взрослые собирались на квартирах у тех, кто сумел обзавестись видеомагнитофоном (таких квартир в части было всего две), и немигающими глазами смотрели первые пиратские копии «Эммануэли».

Васильев, как и большинство его коллег, ошалело вращал головой, пытаясь понять, где в этом вихре из Бандеры, Чумака, Камасутры и рыночных отношений есть хоть что-то, за что можно зацепиться. Прежний мир, который он знал и по-своему даже любил, рухнул. Закончилось все, что было раньше: исчезли все смыслы, изменилось понятие о выгодном и невыгодном, стало зыбким то, что почиталось моралью. В возникшем водовороте предстояло решать самому: для чего и как ему, Васильеву Василию Васильевичу, капитану Советской армии, следует жить? Никогда ранее ему об этом задумываться не доводилось. Так впервые в своей жизни он задался пилатовским вопросом: «Что есть Истина?»

Пару лет он ковырялся в различной эзотерической литературе, которой тогда были в изобилии усыпаны все прилавки и которой его собственная квартира, стараниями жены, была полна. Что-то ему нравилось, что-то – нет, но того ответа, который бы его устроил, он не находил. Пару раз Васильев сходил на собрания местных неопятидесятников, оставившие у него гнетущее впечатление (особенно тот момент, когда, по мнению проповедника, началось «сошествие Святого Духа» и «говорение языками»). К баптистам, которые тоже развернули активную миссионерскую деятельность в Мангазейске, он заглянул разок и более не стал. Вообще, проповедники, которых тогда собирательно именовали западными, Васильева пугали и раздражали одновременно. Пугали – потому что он, как и большинство советских граждан, был воспитан в страхе перед всевозможными сектами, которые заманивают в свои ряды советских трудящихся для последующих изощренных издевательств над ними до сожжения заживо включительно. Как правило, всех «сектантов» именовали баптистами (даже если речь шла о иеговистах или кришнаитах). И хотя прежним страшилкам Агитпропа уже не особо доверяли, но таинственных «баптистов» на всякий случай побаивались. И нельзя сказать, что боялись всегда напрасно: появление «Белого братства», а потом и «Аум Синрикё» вновь подстегнуло недоверие к новоявленным религиозным проповедникам.

И, конечно, западные миссионеры раздражали. Особенно таких людей, как Васильев. Ведь совсем недавно он был советским офицером – носил погоны той державы, которая открыто боролась с США за мировое первенство, чьи военные базы стояли в обоих полушариях, а политическая доктрина имела сотни миллионов приверженцев во всем мире. И вот, в одночасье, все это рухнуло. Вместо былой мощи и величия, пусть и сопряженных с бедностью, очередями, дефицитом и многим другим, остались только бедность, очереди, дефицит и многое другое. Безо всякой мощи и величия. И несмотря на то, что из телевизора нескончаемым потоком лились речи о советско-американской (а потом о российско-американской) дружбе и сотрудничестве, Васильев чувствовал себя солдатом побежденной армии – и побежденной страны. В этой ситуации видеть подтянутых, гладко выбритых, в хорошей, качественной одежде американских проповедников, которые с голливудскими улыбками, сверкая отбеленными зубами, раздают гуманитарную помощь, было унизительно до тошноты. Эти сцены очень живо напоминали Васильеву пропагандистские фотографии в советских военных музеях, на которых добрые воины-победители раздают продуктовые наборы жителям поверженного Берлина. Новообращенные из местных, получающие гуманитарку от американских миссионеров, казались коллаборационистами, предателями, продающими Родину за ношеные кроссовки или заваривающуюся лапшу.

– Все равно что власовцы! – не раз с ненавистью говорил о них Васильев. И никакой мат и никакое проклятие в его устах – устах советского офицера – не имело такой же убойной силы, как это ненавистное со школьной скамьи слово: «власовцы».

Русская Православная Церковь Московского Патриархата на этом фоне выглядела своей: такой же бедной, привычной и совсем не западной и несектантской. И хотя поначалу Васильеву она казалась менее интересной, чем разного рода эзотерические сообщества и всякая экстрасенсорика, но с конца 1992 года он стал периодически заглядывать в Свято-Воскресенский храм. Там его встречал тогда еще совсем молодой отец Ярослав Андрейко. Васильев поначалу задавал ему те вопросы, которые любому среднеарифметическому советскому человеку кажутся неразрешимыми с точки зрения христианства.

– А почему Бог допускает войны? Болезни? Гибель невинных людей? Почему то, что у нас сейчас происходит, Он допускает? – спрашивал Васильев и смотрел в глаза отцу Ярославу, слегка прищурившись, замерев от предвкушения скорого полемического торжества.

Андрейко мысленно вздыхал (на этот вопрос ему регулярно приходилось давать ответ лет с пятнадцати как минимум), и говорил:

– Бог всемилостив и благ, и всякое благо исходит от Него. А что до нашей жизни – жизни, действительно, очень непростой – то было бы удивительно, если б мы, оставив Бога, жили хорошо…

Васильеву этот ответ казался интересным, но не исчерпывающим. Он задавал новые вопросы, столь же типичные, что и вопрос номер один, и снова получал ответы. Затем он начал читать те немногочисленные книги (в основном – изданные на дрянной желтой бумаге брошюры, на большее средств у тогдашних православных издателей не было), которые продавались в иконной лавке. Через полгода размышлений и сомнений он пережил то осознание себя православным человеком и приобщение к церковной жизни, которое ныне принято именовать воцерковлением. С этого времени он стал постоянно посещать богослужения, держать посты и более-менее регулярно читать утренние и вечерние молитвы дома. А с декабря 1993 года он (разумеется, добровольно) стал по выходным выполнять и некоторые послушания при Свято-Воскресенском храме.

Еще через год с небольшим, на Святках 1994/1995 годов, он был рукоположен во священника. А еще через полгода его жена подала на развод; сразу же после того, как суд вынес соответствующее постановление, она уехала к родителям в Киев, прихватив с собой обоих сыновей. Семейная жизнь надломилась – как оказалось, без надежды на исцеление – в первые же месяцы активного воцерковления Васильева. Его супруга готова была спокойно, не без некоторой даже житейской мудрости, воспринимать и нечастые пьянки, и даже эпизодические измены, ничего не имела против запойного чтения книжек про экстрасенсов – но вот ежедневные утренние и вечерние молитвы, да еще и в сочетании с постами, вызывали у нее неподдельный ужас. «Совсем рехнулся!» – поставила она диагноз своему супругу, и ничто не могло ее заставить изменить своего мнения. Муж, ранее бывший «нормальным человеком», стал в ее глазах даже не просто «ударившимся в религию», а «сумасшедшим». Что же до самого Василия Васильевича, то он тоже действовал достаточно прямолинейно (что свойственно почти всем неофитам) – требовал от супруги посещения богослужений, неукоснительного соблюдения постовых норм в домашнем питании и т. п. Последнее было существенной проблемой: жили они тогда совсем небогато, выбор еды был небольшой, и в этих условиях пост подчас балансировал на грани голодовки.