Юрий Кудряшов - Вся проза в одном томе

– Я поняла тебя, мамочка! Я поеду в Москву, найду мами и привезу его домой!

– Да, – продолжала лепетать Нино, – езжай… найди… привези…

Наверное, где-то в глубине души Пася понимала, что просьба была обращена не к ней и что мать ни за что не попросила бы её об этом и не разрешила бы ехать. Но она вдруг почувствовала себя главой семьи – самой старшей из тех, кто присутствовал здесь, будучи жив и вменяем. Она почувствовала, что может сделать что-то для своей семьи, чтобы вывести её из этого невыносимого положения. Она почувствовала себя взрослым человеком, который не вправе сидеть без дела, а обязан принимать решения и совершать поступки. И мать невольно дала ей повод для смелого, но неизбежного (как Пасико казалось) решения.

– Тебе надо ехать на электричках, – наставлял сестру Профессор Мамука с картой в руках. – Гляди: Курск – Орёл – Тула – Москва.

– Курск – Орёл – Тула – Москва, – повторила Пася.

Это было большой тайной брата и сестры, в которую они не решились бы посвящать взрослых, ибо подсознательно понимали, что никто не одобрит эту поездку. В рюкзачок, ещё с лета припасённый для будущей школьницы, Мамука сунул сестре буханку хлеба, батон колбасы и консервов – всё, что нашёл в холодильнике.

– А что будет есть Циндалька?

– Ты что, возьмёшь котёнка с собой?

– Я с ней ничего не боюсь!

Пасико почему-то решила, что это девочка, хотя это трудно было на тот момент определить. Это тёплое пушистое существо было ещё меньше и беззащитнее самой Паси, отчего она рядом с ним чувствовала себя большой и сильной.

– Тебе надо выучить одну русскую фразу. Запомни её. Будут к тебе обращаться – говори чётко и без акцента: «Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико». Повтори?

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

Погода резко наладилась, когда Пася вышла из дома. И в этом она углядела знамение судьбы. «Я всё делаю правильно!» – внушала она себе. В кармане куртки лежала и урчала Циндалька. Пасико никогда не уходила дальше родного посёлка. Она всерьёз полагала, что Москва столь же мала и, приехав туда, она сможет спросить у любого: «Где мой папа Нодар Гвиниашвили?» Или даже просто крикнуть погромче: «Мами!» – и он отзовётся. С такими мыслями и брела она по лужам к станции, нашёптывая, словно скороговорку:

– Я – грузинская девочка. Меня зовут Пасико.

Герман Асатиани был грузином всего на четверть. Его мать была русской, как и бабка по отцовской линии. В лице его не было почти ничего грузинского. Надо сказать, лицо его было весьма неприятным. Ещё в школе старший брат говорил ему: «Девки никогда на тебя не клюнут с такой рожей. Тебе надо идти либо в бизнесмены, либо в бандиты – что, впрочем, одно и то же».

В то время и в том месте, где вырос Герман, это действительно было одно и то же. И считалось самым модным и престижным занятием. В девяностые он насмотрелся палёных видеокассет с гнусавым переводом, выбирая себе кумиров среди героев Тарантино. Герман вырос не так уж далеко от столицы – в Подмосковье. Однако же это была настолько отдалённая точка Подмосковья, что Москва казалась такой же несбыточной мечтой, какой она представляется иногда жителям Чукотки. Ощущение провинции буквально довлело над молодёжью. Тем более над теми, кто не видел в жизни ничего, кроме старшего брата, балующегося наркотой, и постоянных истерик и пьяных драк между отцом и матерью.

Так для Германа главным объектом поклонения и подражания стал Грин – местный преступный авторитет, «вор в законе». Никого лучше он и не мог найти, ибо никто в его краях не пользовался таким уважением и вниманием женщин. Никто в его краях не был так похож на ребят из «Бешеных псов» или «Криминального чтива». Грин уже не раз отсидел, и Герман видел на его примере, что из тюрьмы возвращаются настоящие мужики. Так зона стала для Германа ужасающим, но неизбежным испытанием его мужества и стойкости.

Герман ошивался вокруг Грина с подросткового возраста, чтобы запомниться ему и при случае показать свою преданность и желание помочь. Он был такой не один, и поначалу старшие и более крупные мальчишки поколачивали его, чтобы не создавал лишней конкуренции. Не раз Герман возвращался домой весь в синяках, но отцу с матерью до него не было дела. Несколько мелких краж (в том числе у собственных родителей) – и Герман смог записаться в секцию каратэ. Грин должен был видеть его прирождённое упорство – ведь это главное мужское качество!

Вскоре Герман начал получать от Грина сперва мелкие, а потом и более серьёзные поручения. Его «карьера» пошла в гору, и за несколько лет Герман стал правой рукой Грина. Так сбылась его детская мечта. Впрочем (как это часто бывает с мечтами), она на поверку оказалась вовсе не такой прекрасной, какой виделась издалека. Войдя в контекст столичного преступного мира, Герман понял, что его любимый Грин – всего лишь мелкая сошка, заурядный воришка, которого рано или поздно пристрелят или «закроют» до конца жизни. При этом Герман был словно привязан к Грину, не видя никакой возможности отделиться от него и заняться чем-то более серьёзным. Со своим хвалёным упорством он смог дойти только до низшей ступени иерархии и застрял на ней по гроб жизни.

«Преступление и наказание» – наверное, единственная книга, которую Герман «знал» – в кавычках, потому что он и её никогда не читал, а только помнил со школы, о чём там примерно идёт речь. Порой, совершая преступления, лишая других людей их последнего куска хлеба, он мысленно обращался к автору, имя которого давно забыл: «Ну что, фраер? Где же твои пресловутые угрызения совести?» – и тем самым чувствовал себя умнее Достоевского. При этом Герман и сам себе боялся признаться в терзающем его всю сознательную жизнь чувстве мерзости и ущербности избранного пути. Он убеждал себя, что подобное чувство испытывают всё люди на Земле, что это нормально, что это естественное человеческое недовольство собой.

В тюрьме ему так и не суждено было побывать. Как-то не складывалось. Авторитет его в преступном мире из-за этого немало страдал. С одной стороны, Герману было как бы стыдно, что он ещё не прошёл своё первое «боевое крещение». Но с другой, его детский романтический взгляд на зону уже давно развеялся, и он страшно боялся попасть туда, наглядевшись на людей, там побывавших, и наслушавшись их откровений. «Нет, я не выдержу, я сломаюсь» – думал он про себя и тут же сам корил себя за такие мысли как проявление позорной слабости.

Около года назад Герман совершил своё первое убийство. Это тоже вроде должно было произойти уже давно, и как-то даже неловко было признаваться в том, что убийство первое. Грина он, конечно же, убедил, что ему не раз приходилось убивать людей. Это как первый секс – стыдно признаться девушке, что она у тебя первая. В общем-то, всё вышло случайно, и убийства этого не должно было быть. Но в том, что Герман не рассчитал тогда силу удара, был (пусть и подсознательно) некий процент его собственной воли. Где-то в глубине души ему давно хотелось убить, и он искал для этого разумный повод. Это был единственный способ проверить самого себя на прочность и окончательно убедить самого себя: «Я – мужик, а писака – фраер!»