Олег Красин - Элегiя на закате дня

Они обнялись, уселись в большие удобные кресла.

– Как поживает наша дорогая Софья Фёдоровна? – справился Тютчев о жене Северина. Софья Фёдоровна была урожденной баронессой Мольтке, любимой фрейлиной великой княгини Елены Павловны.

– О, прекрасно, прекрасно! – растёкся в любезной улыбке Дмитрий Петрович.

Тютчев всегда ценил внимание Северина, но и опасался чрезмерного с ним сближения, ибо приходилось в полной мере учитывать непростой характер приятеля, весьма обидчивого по пустякам, и вследствие этого мстительного.

Когда у Тютчева и Эрнестины в Мюнхене родилась дочь Маша, ему пришлось пригласить Дмитрия Петровича стать крёстным отцом. И все бы ничего, но дело этим не закончилось. Через год в семье Тютчевых на свет появился мальчик и здесь в крестинах опять принял деятельное участие Северин. Более того, он настоял, чтобы сына Тютчева в честь него назвали Дмитрием, отчего пришлось нарушить старую традицию тютчевской семьи, в которой первого всегда сына называли именем деда.

– Я взял на себя удовольствие похлопотать о тебе перед канцлером, – важно сообщил Дмитрий Петрович.

– Правда? – удивился Тютчев, который лишь только намеревался изложить просьбу о направлении его в европейскую экспедицию.

– Конечно! Сколько можно прозябать в Петербурге, милый мой! Тебе надо в Германию. Вот, где обширное поле деятельности для твоего ума, вот где блистательное общество, способное оценить твои таланты…

– Я, конечно, премного благодарен, – ответил смущенный неожиданной помощью Тютчев, – но хотел бы испросить разрешение у канцлера о небольшой экспедиции на месяц, от силы два, в Европу.

– Да полно, братец! Какая экспедиция, ей богу! Причем тут экспедиция! Карл Васильевич намедни сам заговорил о тебе. Он признался, что хотел бы что-нибудь сделать для тебя значительное, поскольку ты продолжительное время отставлен от места. К тому же и дочь твоя заняла прекрасное положение, став фрейлиной при цесаревне. Я ему подал мысль, что есть замечательное назначение, вполне достойное и удобное для такого человека как ты.

– И что же за назначение?

– Место генерального консула в Лейпциге. Наш общий приятель Том-Гаве отказывается от него, а тебе там вполне подойдёт. Это будет дипломатическая миссия, сопряженная с литературной деятельностью. Это то, чего хотят все: и канцлер, и я, и твоё уважаемое семейство.

– А Эрнестина тоже знает об этом предложении? – удивился Тютчев, не подозревавший о затеянном супругой деле.

Поднаторевший в светских интригах Дмитрий Петрович на миг дрогнул лицом.

– Что ты? Откуда? Просто Эрнестина Фёдоровна не раз писала мне и моей жене, что не прочь оказаться в Германии, поближе к брату и родственникам.

– Да, да, знаю!

Рассеянно поглядывая на хитрый прищур приятеля, на его самодовольную физиономию, Тютчев задумался: нет ли какого сговора за его спиной? Не кроется ли тут чужая интрига? Северин, услыхав вопрос об Эрнестине, как-то нехорошо смутился, что на него, человека самоуверенного, бывалого и наглого, отнюдь не походило.

На самом деле удалить Тютчева из Петербурга на большое время, а лучше навсегда, было именно в интересах жены. И тут канцлер Нессельроде совершенно ни при чём, он никогда не любил и не жаловал Тютчева.

И потом, отчего генеральный консул?

Что за подачка? Все знают, чем занимается генеральный консул – он занимается хозяйством, а не дипломатией.

– Дорогой Дмитрий Петрович, – вернув себе самообладание, заговорил Тютчев, – я очень благодарен за заботу канцлера, но не расположен принять место в Лейпциге, оно мне не годится из-за стесненности в средствах. У консула жалованье небольшое, поэтому я бы согласился на место посланника. Никак не ниже.

– Не хотел бы, чтобы выводы твои были столь скоропалительны, дорогой Фёдор, – опечалился худым лицом Северин, – Подумай братец, прошу тебя! Подумай, не торопись!

– Я хотел бы просить вас о другом, любезный Дмитрий Петрович! – невежливо прервал его Тютчев, – всё-таки просил бы отправить меня в курьерскую экспедицию. Поспособствуйте у канцлера, он же к вам прислушивается.

– Ох, чего не сделаешь для кума! – недовольно пробурчал Северин.

Разговор этот закончился не так как хотелось бы Эрнестине Фёдоровне. Тютчев не поехал в Лейпциг. Однако ему было дозволено ехать в курьерскую экспедицию, и он отбудет в Европу с депешами о занятии русскими войсками дунайских княжеств 27 27 Событие, послужившее поводом к началу Крымской войны 1853—1855гг. . Супруге же напишет сухое письмо, не упрекая напрямую в карьерных хлопотах за его спиной, оно будет о другом.

Расстроенная неудачей Эрнестина Фёдоровна часто жаловалась в письмах на своё одиночество, на возникшее чувство, будто она похоронена в Овстуге заживо и теперь обретает в могиле. Упрекала и в том, что Теодор опять вернулся к дурным привычкам в Петербурге, посчитав, что сделал доброе дело, повидавшись с ней. Словно он выполнил докучную, но обязательную миссию, требующую навещать престарелых родственников.

Тютчев раздражённо оборвёт её в своём ответе, говоря, что такие речи свидетельствуют о дурновкусии и их нельзя допускать. К тому же, разве не странно, что она чувствует себя одинокой? Разве он умер? Может быть, это и правда, но ему об этом ничего неизвестно.

Итак, дурные привычки оказались неистребимыми, и она ничего с этим не могла поделать. Однако мосты ещё не сожжены до конца. Ещё оставались мысли, надежды, ещё оставались наивные мечты, что в её силах можно что-то существенно изменить. Так надеется узник, прикованный к галерам, что когда-нибудь тяжелая и ненавистная цепь перетрётся, и он обретёт долгожданную свободу.

Но цепи, к сожаленью, долговечнее узников.

Проживая в Овстуге, Эрнестина Фёдоровна не раз делилась со средней падчерицей затаенными планами. Она говорила Даше как всегда спокойным, уравновешенным тоном, хотя чуть подрагивающие губы выдавали обиду:

– Для нас хорошо было бы жить в Баварии. Не навсегда, а так, пару лет. Всё дело в гувернере. Если бы можно было найти там гувернера, говорящего по-русски, хорошо знающего русскую систему обучения…

– Но мама́, – рассудительно возражала Дарья, глядя на неё задумчивыми глазами, – как к этому отнесётся папа́?

– Я бы смогла убедить твоего отца просить место посланника, чтобы он провёл это время с нами. Думаю, что ему в силу тысячи причин стоит уехать. Не навсегда, на время, только чтобы порвать с дурными привычками в Петербурге.

Девятнадцатилетняя Дарья, девушка впечатлительная и легковозбудимая, после таких слов распереживалась и не могла успокоиться. А что будет с нею, если мама́ и папа́ уедут? Что будет с сёстрами? И где они будут жить и с кем после окончания пепиньерского класса в Смольном?