Евгений Катков - Две повести и рассказ. Вдумчивая проза

– Ты убил, ты! Все теперь знают.… Будь ты проклят! – неожиданно зло закричала Нина Васильевна, поднимая руку.

Я посмотрел вслед и увидел в группе людей быстро удалявшуюся фигуру отца. Он так и не обернулся.

– Прекрати, Нина! Не нужно.… Нельзя… – Её как-то уняли и тоже увели.

Откуда-то появилась водка, соленые огурцы. Все стали пить по «старинному русскому обычаю», как пояснил мне выступавший первым краснолицый мужчина, наливая в свой стакан. Я проглотил безвкусную жидкость. Могильщики, пожилые, небритые, в телогрейках, грязных сапогах стояли рядом с сеткой той же благодарности. «Ишь, молодой, какой парень-то.…Гляди, сколько ребят», – сказал один, указывая на меня заскорузлым пальцем. «Хватит вам водки?» – спросил я. «Да ты пей, сынок, сам… закусывай, закусывай…» – загалдели они. – «Мы потом пообедаем…»

То ли от водки, то ли от этих слов, я почувствовал тепло, растекавшееся в груди, где холодный, ясный пламень выжег за несколько дней мои внутренности. Тепло поднялось к горлу, заполнило туманом голову и горючими слезами полилось из глаз. Потихоньку, под карканье ворон в белоствольных берёзах, над заснеженными крестами народ потянулся к автобусам.

Отступление первое: Небольшое рассуждение.

Самоубийство, читатель, таков, к сожалению, грустный предмет нашей повести. Сейчас для тебя наступает важный момент: нужно решить, будешь ли ты читать дальше? Понимаю, что тема тяжелая, изложение, наверное, оставляет желать лучшего. Тем не менее, хочу привести некоторые соображения, побудившие меня завершить эту работу.

Первое, о чем следует упомянуть, – моё положение близкого человека. Витя, правда, умер, покончив с собой, можно сказать, на моих глазах. Я не думаю, что кто-либо ещё возьмет на себя труд написать о нём, особенно о последних его годах. Но сделать это, наверное, надо. Необходимо.

Второе – то, что Витина смерть очень многое сдвинула во мне самом. Многие важные темы, которые мы начинали обсуждать вместе, так и остались бы не проговоренными, затерялись в повседневной мелкой злобе дня, если бы не эта твердая Витина точка в итоге его жизни. У меня был хороший костыль для перехода последовавшего скоро рассеяния смутного времени, также поднакопилось немало личных наблюдений, относящихся к области аскетики, либо искусства жизни, если угодно. Что мы знаем об экзистенциальной устойчивости нашего сознания? Существует ли логос отрицания человека в человеке, неизбежно обнаруживающийся в определенных условиях? Всё это не праздные вопросы. Здесь вообще целое дело для разного рода смелых людей, русских либо иностранных добрых молодцев, отправлявшихся от века в неведомые края бороться с чудовищами.… А тут всё под боком, можно сказать, под ребром.

И последнее, очень болезненное для меня: как соотнести смерть с семьёй? Совсем отмахнуться нельзя: эта штука будет гулять на свободе, словно какая «пуля-дура», что, пожалуй, страшнее многих других наших опасностей. К тому же безответственно. Детям, что, скажем: веселись юноша, а потом неопределенного вида чудище сожрет тебя с потрохами, – к сожалению, мы живем с ним в одном помещении…

Ну вот, пока что такие доводы. Кто желает познакомиться с Витей поближе, – вперед. Дай, Боже, памяти…

Первые сентябрьские дни 1974 года запомнились солнышком. По утрам на холмах Юго-Запада продувал свежий ветерок, но днём, в центре города среди камней, пекло по-летнему. Студенты разоблачались.

Я успешно сдал вступительные экзамены, триумфально съездил к родителям в Белоруссию и, теперь, прибыв к месту назначения, оглядывался по сторонам, готовый пить и обнимать эту блистательную столичную студенческую жизнь со всей отвагой семнадцатилетнего своего возраста. Также тихо изучал огромное расписание учебных занятий, прикладывал будущие знания к сердцу.… Те дни, сливающиеся ныне в памяти ярким слепым пятном прямого взгляда на солнце, уже содержали огненные искры Вити…

Взгляд мой, впрочем, тогда, не отличался оригинальностью. Своенравный, прихотливый, невесомо-скользящий по поверхности вещей и одновременно цепкий, жадный, избирательно проникновенный взор очень молодого человека, не без способностей, вдохновленного собой и новыми, совершенно открытыми, как мне казалось, перспективами вселенской жизни. Робел я, также, порядочно, но виду, разумеется, не показывал. Преподаватели и старшекурсники представлялись существами загадочными, непостижимыми. Студенческие билеты нам выдавали торжественно в помещении Центрального Дома Железнодорожника. Выступал ректор, пожилая дама из горкома партии, чиновник из Минздрава, другие важные люди. Затем оживленная празднично настроенная толпа заполнила фойе, устремилась к закусочным лоткам. Ждали концерт. Первокурсники обступили большие покрытые зеленым сукном столы с названиями факультетов. Я встал в очередь, посматривал на интересную девушку в строгом костюме, с какой-то сложной прической, которая красивыми пальчиками быстро перебирала стопку новых раскрытых корочек студенческих билетов под флажком с номером моей учебной группы. Рядом небрежно сидел парень в тенниске, в джинсах, крутил в руках и щелкал металлической зажигалкой. Пачка «Marlboro» лежала перед ним на столе.

– Так, это кто у нас? – спросил он меня.

– Карпович, 183-я.

– Карпович, – Карпович… Иван Тимофеевич, биохимик.… Есть такой. Ваш билет, учетная карточка, значок. Заполните, сдадите в деканат. А здесь, пожалуйста, Вашу подпись.

– Вы не знаете, стипендию мне дадут?

– Гм… Финансовый вопрос очень сложный. Это, наверное, не к нам.… А вы, сколько баллов набрали?

– Двадцать три.

– О! Тогда вне всяких сомнений. Не волнуйтесь. Все, поздравляем Вас! Леночка, будут вопросы к перспективному молодому человеку?

– Вы в общежитии будете жить? – Большие строгие глаза поднялись и на минутку остановились на моем лице.

– Нет, – от неожиданности я захрипел, – сказали, только на следующий год места будут…

– Все равно увидимся, – она вдруг запросто улыбнулась, растянув подкрашенные губы.

Первые лекции на факультете, прочитанные разными заслуженными людьми, предварялись чинным рассаживанием тщательно одетых девчонок, громкими криками каких-то развязных ребят. Одинокие студенты с независимым, либо скованным видом проходили зал в поисках места. Это было целое действо. Незабываемая череда юных лиц, поз, глаз, из которого я выхватывал отдельных, замечательных персонажей…

Высокий, худощавый застенчивый Петя Демидов.… Два умника: хореидально-беспокойный, ужимковатый Максим Кошкарев и скептический очкастый толстяк Воропаев Гена, вечно что-то доказывающие друг другу в дымке гениальности… Подведенные, под низкой челкой черно-непроницаемые глаза Риты Левертовой; накрашенный рот. Давид Мтевосян, конечно, рядом с сиятельной золотозубой улыбкой… Левисовский, благородный, глубокой заокеанской синевы джинсовый костюм, ремни, платформы, бляхи ленивого разгильдяя Ильи Маркова… Грациозные стройные ноги некрасивой Иры Чулковой. Нора Залтф, искалеченная, маленькая её подруга с небесно-чистыми глазами… Султан заявился в черном костюме, при галстуке, в большой компании земляков, – этакий просвещенный восточный царедворец с безупречными манерами… Бесхитростный рыжий добряк в светлом клетчатом пиджаке и темных брюках…