Евгений Катков - Две повести и рассказ. Вдумчивая проза

Я уставал думать и волноваться, шел дальше, но, сделав несколько шагов, возвращаясь в свой обычный мир, довольно приятный и интересный, различал там несомненный зловещий уклон к линии горизонта.… Вот жизненная плоскость, полная различных нагромождений, уступов, зацепок, ориентиров естественного либо искусственного происхождения, больших и малых.… Так, когда стоишь где-нибудь среди них, кажется все прочно и стабильно. Но стоит двинуться с места, как начинаешь скатываться вниз. Как в детском бильярде, металлический шарик обходит выигрышные лунки, перепрыгивает через препятствия, разгоняясь быстрее – быстрее проскакивает через воротца, въезжает, наконец, в бесполезную мертвую зону, где и останавливается, поколебавшись туда-сюда, блеснув инертным металлом. Мы все туда едем. Сползаем на задницах все вместе, сосредоточенные на малых перемещениях в походном, так сказать, строю почему, обыкновенно, теряется ощущение глобального движения. Чувства нет, но движение есть, чего бы мы, ни городили на своем пути. Что с этим делать? Как – нибудь, потом? А, почему потом, что потом? И разве нельзя подобрать способ побыстрее, почище и, таким образом, предупредить «естественный процесс»?

Я встал под фонарем, подняв голову, мучительно вглядывался в истекающий мертвый свет. «Что, Джон, – хана?» Ответом было молчание тошнотворной голодной усталости. Я покорно опустил голову, рассматривал свои модные ботинки, думал про еду, про жену, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной…. Изумляясь себе, брел дальше.

Я ввалился в квартиру, сбросил одежду, умылся. Поздоровался с подозрительной, высунувшейся соседкой, полез в холодильник. У себя в комнате включил телевизор, с аппетитом ел. Потом провалился в крепкий, кромешный сон.

Похороны состоялись скоро, на третий день. Мы с Сергеем помогали в хлопотах отцу. Рано утром привезли гроб в морг, отдали санитарам. Разложили венки в траурном «Пазике». Вынесли и поставили туда тело. Понемногу подходили родственники, коллеги, знакомые; постепенно набралась небольшая толпа. Ждали мать с группой ближайших родственников.

Отец, небольшого роста, коренастый, рыжеватый, веснушчатый, был очень похож на Витю. Вернее, Витя на него. Держался он собранно, делал четкие продуманные распоряжения, так же взвешенно, спокойно изложил свою версию случившегося.

– Витя обладал большим самолюбием. Гордость заставила его буквально измотать себя, но главное, он вынужден был признать где-то несостоятельность своих попыток в тех задачах, которые он перед собой ставил. Получилось противоречие, в котором опять-таки победили гордость и самолюбие,… Верно, я понимаю, Ваня?

– Да, пожалуй.

Я вглядывался в Витины черты его взрослого, явно семитского лица и думал, где же тот человек, который плакал в трубку телефона:

«Най – ду, теперь наай – дуу!»

Мать ждали долго. Шофер автобуса периодически начинал громко материться, но быстро стихал, – ему совали деньги. Люди расположились малыми группками, вели приглушенные разговоры.

– … такой поворот, в котором субъект ставит себя в центр мира и всеми силами, вплоть до самоуничтожения, призывает этого мира внимание, имел здесь, по-видимому, место… – рассуждал бородатый, ученого вида родственник в замшевой кепке.

– Точно, он всегда был интроверт, – соглашался Султан Насыров.

– Ребята! Сережа! Ваня! Вы смотрите за мамой, – схватила мою руку Витина тетя, – у нее сердце на пределе, на одних таблетках держится…

– Слушай! Ну, чего он искал в общаге?

– Может просто, книги хотел отдать…

– Книги можно было и так передать с кем-нибудь. В таком состоянии не до книг.… Плевать на книги, в конце концов!

– Ваня! А у него не было никакой девушки? Может, все-таки был кто-нибудь? Потому что уж очень дико все! – Матвей явно замерз, говорил скороговоркой, пританцовывая на месте.

– Вряд ли. Хотя я точно не знаю.

– Ну, подождите же еще немножечко! Маму ждем! Маму этого мальчика, – успокаивали вновь заматерившегося шофера.

– Вон едут.… Наши едут!

– Приехали.

На другой стороне улицы мягко остановился «Икарус». Дверь, видимо, некоторое время не открывалась. Неожиданно, сзади автобуса появились несколько женщин в трауре. Одна держалась чуть впереди, остановилась на проезжей части, елоьги. ну, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной… оглядывалась, неловко отстраняя протянутые к ней руки. Остановился подъехавший пустой троллейбус.

«Нина, Ниночка, сюда пойдем, в другой автобус… Его уже перенесли», – слушали мы. «Пойдем, родная, пойдем, хорошая!» Витина мама что-то говорила, продолжая бороться в беспамятстве, затем, вдруг, осела на асфальт и гневно хрипло закричала: «Отдайте мне моего сына! Отдайте! Отдай… м!

Женщины заплакали, заголосили, силясь поднять её. «Солнышко моё! Деточка моя, где ты?» – резанул новый истошный пронзительный крик.

Я очутился среди окруживших её людей. Вместе с каким-то мужчиной мы подняли грузное бившееся тело, семеня, побежали в автобус.

– Ваня, это ты! – узнала она меня страстным шепотом. – Я знаю, ты его лучший друг… Ты – мой сын! Приезжайте ко мне, будем жить вместе. У нас места хватит. Кому теперь эта квартира!

– Хорошо, хорошо, – бормотал я в тесных, тяжких объятиях.

Меня освободили. Ей сунули в рот таблетку седуксена.

– Садись, Нина, садись, – просил мужчина в слезах. – Все будет хорошо…

– Витенька, сыночек, – перешла она на скорбный бабий речитатив. – Вот тут, возле тебя, я сяду…

Автобус сразу поехал, и движение с рывками и грохотом было целительно для всех.

– А как же так вы закрыли его от меня, не дали посмотреть… Откройте, дайте…

Она сидела в изнеможении у изголовья красно-бархатного гроба, закрыв глаза, – обезумевшая от горя, седая старуха. Родственники плакали. Лена плакала напротив меня, содрогаясь и безвольно качаясь в трясущемся автобусе. Остервенившийся «шеф» гнал, насиловал коробку передач. Султан рядом со мной низко склонил голову с гримасой боли.

На кладбище мы вытащили гроб, поставили на предусмотренные большие сани, скорым шагом повезли, следуя за отцом. Известие о смерти разошлось в институте: студенты, преподаватели, поджидавшие нас у ворот, двинулись за нами, послушно ускоряя, увеличивая шаги, вытягиваясь в длинную процессию. Возле могилы гроб открыли. Ждали пока подойдут все. Санитары «родного морга» хорошо потрудились. Язык убрали, пятна припудрили, подкрасили, руки аккуратно сложили на груди. Только волосы, напомаженные и причесанные, немного скособочились по дороге. Живые разглядывали маску с чуть оскаленными зубами, смертельно запавшими щеками, с трудом узнавая Витю. Бледные девчонки вцепились друг в дружку. Марина Казакова в ужасе зажала ладошкой рот. Светило яркое солнце, блестел, скрипел свежий снег. В молчании, в редких всхлипываниях поднимался пар над обнаженными головами. В освобожденном проходе медленно подошла мама. Невероятно маленькая, с землистым лицом, она отрицательно повела головой и качнулась в снег. Её поддержали. Мужчина из родственников поспешил выйти с речью. Выступлений оказалось много, – от имени друзей, от коллег по работе, просто от себя.… Говорили спокойными и срывающимися голосами, звучно или совсем невнятно, но большей частью искренне, – говорили о том, каким он был: хорошим сыном, другом, честным человеком, веселым, талантливым парнем.… Потом наскоро стали прощаться. Словно осенние птицы, неровно заголосили женщины, сломлено закричала мама. Её подвели и опять усадили на складной стульчик. «Прощай, сынок», – склонился отец. Долго подходили люди. Я тронул губами холодный лоб. Целеустремленные мужчины, вежливо оттеснив толпу, накрыли гроб крышкой, наперебой застучали молотками. Все пришло в катастрофическое движение. Ящик неловко стукнул в дно ямы, громыхнул, высвобождая веревки. И тут же полетели мерзлые комья, из-за спин, между ног водопадно хлынула земля. Четверо могильщиков с лопатами, придвинувшись, в считанные минуты насыпали аккуратный холмик, тщательно уложили венки. И снова Вити не стало.