Олег Белоусов - Ямочка

– А-а-а-а-а-а!! – Затем Валерий повалился на пленницу и придавил ее к дивану. В таком положении они пролежали несколько минут. Бурцев поднялся с жертвы и надел болтающиеся на туфлях трусы с брюками. Униженная женщина с задранной юбкой и с оголенной нижней частью тела еле слышно рыдала, не поднимаясь и не отрывая лица от дивана. В этот момент Бурцеву стало жаль только что побитую и изнасилованную женщину. Сейчас ему казалось, что он не сможет ее убить, что у него не поднимется рука на эту беззащитную и оскорбленную жертву. «Что она такого сделала, чтобы ее необходимо было убивать?.. Она мне не понравилась своей приторной по запаху парфюмерией, но это не повод говорить, что она за это в другой стране могла бы сесть в тюрьму… Естественно, что это ее обидело, и поэтому она не сдержалась и пообещала написать жалобу… Зачем я начал подкупать ее за то, чтобы она молчала?.. Я тем самым оскорблял и унижал ее повторно… Если бы она действительно написала жалобу, то в худшем случае меня бы только уволили… Но самое главное, она сказала, что если вы еще раз посмеете лапать меня руками, то я вас посажу за попытку изнасилования… Она не сказала, что обязательно уже после выхода из машины постарается меня привлечь за попытку изнасилования, а только после того, если я вновь посмею трогать ее руками… Почему я ее угрозу воспринял как решенное дело?.. Это все мои нервы и болезненное воображение… В итоге я сейчас вынужден стоять перед страшным выбором: или сесть повторно за изнасилование на восемь лет, или убить ее и закопать глубоко где-нибудь, и ждать, когда, возможно, за мной придут и посадят на пятнадцать лет или тотчас застрелиться самому… Убить человека хладнокровно я, наверное, не смогу… В горячке, тут же в машине, когда она пообещала меня посадить за попытку изнасилования, о которой я не помышлял, смог бы легко, но тогда вероятность заключения за убийство одного человека на максимальный срок была бы очень высокой…» – рассуждал Бурцев. «Убивая, ты должен быть прежде всего готовым к своей смерти!» – вспомнил он одного заключенного за убийство со сроком наказания двенадцать лет. «Но я еще молод! Я, грубо говоря, в своей жизни не наелся досыта хлеба… у меня еще переполненные яйца… у меня еще нет семьи… у меня еще нет детей, которых с большой надеждой ждет мать… Если меня вновь посадят, то на этот раз этого не переживет и она… Через полчаса я опять буду желать женщину и буду рад тому, что жив и молод… и тогда моя жалость к этой несчастной бабе улетучится сама собой… Но убить ее – значит, надо самому быть в любую минуту готовым к смерти… Если после убийства жертвы хоть малейшее подозрение упадет на меня, то милиция не упустит случая выбить признательные показания… Подозреваемый в убийстве человек для милицейского дознания тотчас переходит в категорию расстрельных преступников, а значит, – совершенно бесправных… Такого подозреваемого несомненно можно пытать без последствий, если на это будет дано молчаливое согласие милицейского начальства… Я слышал от самих убийц в зоне, как из них выбивали признания… Ни один реальный убийца не решался заявить на суде о плохом обращении при допросах… Разве ты можешь жаловаться на милицию за отбитые почки и сломанные ребра, если сам лишил человека жизни?.. Милиция не потому выбивает показания у преступников, что там работают одни садисты, как многим кажется, а потому, что милиция перед преступником испытывает „праведный гнев“. Ты еще только заходишь к ним в кабинет, а они тебя уже ненавидят всеми силами души за твое преступление и готовы прибить на месте… Бывают ошибки, но кто с них спросит, если они изувечат невиновного человека?.. Они невиновного человека подозревали по каким-то причинам, поэтому и изувечили… Если милиция наперед знает о невиновности подозреваемого, то избиения практически исключены, потому что неоткуда взяться „праведному гневу“… Бывает, что милиция истязает невиновного и знает об этом, но это уже не милиция, а преступники в форме, каких немного… Я помню, как сам воспротивился побоям в милиции и потом думал, наивный, что вот какой я смелый и крепкий… Но у милиции тогда не было смысла выбивать показания у меня, несовершеннолетнего. Два моих подельника указали, что я тоже причастен к изнасилованию, и этого для милиции оказалось достаточно… Не только для милиции и суда достаточны свидетельства двух человек, но и Библия считает показания двух человек достаточным признаком правдивости».

Его размышления прервала женщина. Она села на диване, потом попыталась опустить задранную юбку, но у нее ничего не получалось. Ей пришлось встать на пол и опустить измятый черный подол. Потом она опять села на край дивана, сняла туфли на высоком каблуке, сняла разорванные колготки и трусы. Только теперь Бурцев разглядел лицо женщины. Несмотря на то, что она закрывала его ладонями во время, когда он пинал ее ногами, лежащую на полу, лицо оказалось опухшим от ударов и от слез. На разбитых губах запеклась кровь, и они сильно распухли.

– Парень, отпусти меня, пожалуйста! Я обещаю тебе, что не пойду в милицию и не буду никуда жаловаться… Я понимаю, что сама виновата… – Женщина замолчала и закрыла вновь ладонями опухшее и замазанное тушью с ресниц лицо. Она опять плакала.

– Я должен тебе поверить на слово?.. – тихо спросил Бурцев, тем самым подчеркивая абсурдность ее просьбы. – Во-первых, ты не уйдешь отсюда, пока у тебя не останется ни одного следа на теле и на лице от побоев. Во-вторых, ты не уйдешь отсюда до тех пор, пока я не смогу убедиться, что ты не причинишь мне вреда, оказавшись на свободе… Если ты будешь пытаться убежать или обманывать меня в чем-либо, то я тебя живой не оставлю, но и себя, конечно… – Бурцев умышленно давал ей понять, что у нее есть шанс выйти отсюда здоровой и невредимой. Это позволяло жертве не впадать в отчаянье. Бурцев понимал, что человек, знающий, что его непременно убьют, может вести себя непредсказуемо. Он понимал, что отпустить ее живой – значит, почти наверняка оказаться в тюрьме. Убить ее сейчас он тоже не мог, потому что не был уверен, что кто-нибудь из ее знакомых в многоэтажных домах не видел, как она садилась в такси. На это требовалось время. Человек, пропавший без вести, – это не обязательно убитый человек. Валерий знал, что ежегодно пропадают десятки тысяч людей в стране, и никто их не ищет. Милиция точно, кроме регистрации без вести пропавших людей, ничего не делает. Потому что у милиции и без этого дел предостаточно. Он знал из откровений своих следователей, что каждый из них одновременно ведет больше десятка дел. Откладывая убийство, Бурцев тем самым как бы делал выбор между максимальным сроком за убийство и сроком наполовину меньшим за изнасилование. «Оттягивая убийство, – подумал он, – я на самом деле соглашаюсь на восьмилетний срок, если меня вычислят и ее найдут у меня в подвале… Но ведь я не смогу еще раз пережить восьмилетний срок за изнасилование… Зачем тогда я ее ударил в машине и привез сюда? Чтобы не сесть за попытку изнасилования?.. Лучше сразу пулю в лоб!.. Мне нет никакого резона откладывать ее убийство, если восемь лет лагерей для меня тоже неприемлемы… Если Богу угодно, то он погубит меня, независимо от того, немедленно я ее убью, отложу ли я убийство или вовсе оставлю ее в живых».