Иван Плахов - Побег из безумия

Потертого вида шлюха подсаживается к нему и просит угостить пивом: она ярко накрашена, речь вульгарна, так же, как и одежда, – глядя на нее, у Гроссмана возникает сакраментальный вопрос, почему все публичные женщины так любят использовать ярко-красную помаду?

«Наверняка, не одна, – морщится, – сейчас подруга появится».

Словно услышав его мысль, появляется еще одна несвежая и сильно подвыпившая шалава.

– Лапа, это Наташка, а это Мастер. Угостишь и ее? – энергично обращается к нему нечаянная знакомая, которой Гроссман представился как персонаж Булгакова.

– Мастер? – вскидывает та брови домиком, – Круто. Купишь нам с Марго по двести?

Что нравится ему в подобного рода существах – это предсказуемость их поведения: он для них жертва, а они для него просто развлечение; они хотят обобрать его до нитки, а он самоутвердиться за их счет, – он желает их хорошенько унизить и не может отказать себе в этом удовольствии. Покупает им по двойной порции водки и внимательно следит за их поведением, ожидая, когда их окончательно развезет. Он хочет сыграть роль психопата, а они должны ему ассистировать: в водку он незаметно добавил полтаблетки антидепрессанта, который ему в свое время прописал психиатр, но который он не принимает из-за того, что он несовместим с алкоголем, а алкоголь не отделим от его образа жизни гения, специализирующегося на собственном саморазрушении, – требуется определенная кондиция для «материала», с которым он собирается работать.

Наконец, наступает момент, когда их реакция становится совершенно неадекватной на его слова о том, что им нужно быть скромней: одна из них, та, что назвалась Маргаритой, с похабным смешком тянется через весь стол к нему, бесцеремонно сгребая в сторону посуду, видимо, желая его обнять, отчего ее груди под действием силы тяжести практически вываливаются наружу из неожиданно ставшей ей тесной блузки, бесстыдно обнажая коричнево-розовые соски, ее жирные пальцы, унизанные дешевой бижутерией с облезлым красным лаком на ногтях, почти дотягиваются до него, – и тот он хватает вилку и со всей силы, на которую только способен, всаживает ее в пухлую ладонь, словно в живой пельмень, но результат его обескураживает.

Вилка алюминиевая: она легко гнется, словно картонная, а ее зубцы оставляют лишь темно-красные отметины, но кожу не пробивают, – неудачная попытка нанести ей увечье приводит Маргариту в сущий восторг, так как она по ошибке воспринимает это как простое дурачество и начинает весело визжать, заражая своей истерикой и подругу.

Злость переполняет сердце Гроссмана: еще секунда и его хватит удар, – все его планы заставить двух публичных женщин страдать летят в тартарары. Он запускает руку в карман своего пальто и неожиданно нащупывает ребристую ручку чего-то твердого и тяжелого, испуганно сжимает ее и судорожно выдергивает наружу, к своему ужасу, пистолет, тычем им в сторону смеющихся шлюх и случайно нажимает на курок: он даже не удивляется, что у него в кармане настоящее оружие, – раздается сухой хлопок и глаз смеющейся Маргариты превращается в кровавый цветок, снова нажимает на курок, и теперь уже лицо Наташки украшает цветок смерти.

В голове все плывет, в ушах звон колокольчиков, словно мириады маленьких молоточков стучат по гулкой сфере вокруг его головы, он тычем стволом своего оружия в голоса вокруг и продолжает нажимать на курок до тех пор, пока никого не остается в живых.

«Это не месть – это возмездие», – проносится у него в голове и, чтобы избавиться от ответственности за совершенное, он подносит дуло пистолета к виску и нажимает на курок. Хлопок выстрела, и наконец-то покой.

Гроссман очнулся и с недоумением смотрит на монитор своего ноутбука, который призывно мерцает белизной электронного листа. Голова раскалывается, словно ему в висок вбили гвоздь. Мысль о гвозде заставляет его сосредоточиться на идее о том, что именно боль является движущей силой творчества: ни любовь, ни честолюбие, ни дерзость, ни альтруизм, ни эпатаж, ни романтизм, – нестерпимое желание избавиться от мыслей, которые разъедают его мозг изнутри, словно кислота выжигает плоть…

«Почему я не могу подобрать адекватные слова к моим неадекватным мыслям, – на глаза наворачиваются слезы, – словно нам всем с детства мозги корежат настолько, что ничего неординарного они не могут вместить: любой успех измеряем деньгами, словно нет ничего другого, ради чего стоило бы жить. А ради чего стоит жить? Секс, наркотики, рок-н-ролл? Вот у кого вся впасть и все поклонение – у рок-звезд. Они наши боги, вот у кого серебряные и золотые гвозди в мозгах, через которые им напрямую транслируют музыку, под которую мы все пляшем. Настоящую музыку небесных сфер. Мне бы такой телуривый гвоздь в затылок и астральный рок-н-ролл до скончания веков».

Тут он замечает, что отвлекся от первоначальной идеи сосредоточиться на боли, потому что боль прошла. И теперь идея о том, что именно боль является движущей силой творчества, не кажется сейчас такой очевидной, как несколько минут назад. И монитор начинает раздражать своей пустотой.

«Вот было бы у меня слов побольше, я бы из них смог скроить для своих идей достойную одежду, чтоб не стыдно было их людям показывать», – закрывает ноутбук и отправляется в ванную приводить себя в порядок. Бреется и, глядя на себя в зеркало, отмечает, что вместе с щетиной словно безжалостно и безболезненно срезает отросшие за день воспоминания, отчего лицо наяву заново рождается, гладкое и опрятное.

«Как попка младенца», – подсказывает ему услужливо память эпитет крайне сомнительный, но отягощенный аллюзиями на Гомера Симпсона и весь сардонический юмор Мэтта Грейнинга, создавшего самого влиятельного персонажа американской истории, переплюнувшего Авраама Линкольна, Мартина Лютера Кинга и Томаса Джефферсона.

«Вот бы и мне так – фальсифицировать историю, сумев вымыслом заместить реальность. Кто-то говорит, что историю пишут победители, кто-то, что это процесс объективации божественного промысла, а на самом деле это становление коллективного бессознательного. Как Гомер – субъективная коллективная голливудская сублимация американского юмора. Вот чего мне не хватает – доброты. Точно – чуткости, нежности, легкой иронии и теплоты. А еще немного секса. О, да – мачизма с мужественной мускулатурой и легкой небрежности во внешности. Женщинам это нравится».

Гроссман внимательно, можно сказать ревниво, вглядывается в свое отражение, пытаясь найти в себе недостатки, и не видит ни одного: он само совершенство, безупречный во всем, – одно для него непонятно – почему женщины этого не замечают? С мысли о сексе и женщинах он невольно соскальзывает в воспоминания о своих связях и, залезая под душ, начинает непроизвольно сочинять рассказ под струями горячей воды. Название обнадеживает – «Порванный презерватив».