Иван Плахов - Побег из безумия

Такое случается с каждым мужчиной: рано или поздно, но случается, – вам начинает надоедать ваша женщина. Не так, чтоб очень, но с ней становится предсказуемо-неинтересно и хочется каких-то перемен. Требуется что-то новое. И тут возникает соблазн, начинающий после каждого соития будоражить где-то там на самом глубоком дне души давно угасший и превратившийся в черную слизь пепел вашей похоти и подтачивать верность любовных клятв провокативным едким вопросиком: «Я не попробовать ли мне это с проституткой?»

Когда это случилось со мной, я маялся от скуки, так как мне все уже давно осточертело, и хотелось перемен. Мной двигало простое любопытство относительно того, насколько далеко я позволю себе зайти. Лазая по сайту знакомств и перебирая анкеты, легко можно определить, кто здесь просто так, типа меня, а кто действительно по делу, выставив в сети свою фотографию лишь ради того, чтобы ясно обозначить те услуги, которые готов предложить: естественно, это секс, а детали и цена оговариваются по переписке.

Доверять таким анкетам гиблое дело, но глаза и фантазии мужчин всегда оказывают им медвежью услугу: все равно веришь, что если на фото горячая нимфетка, просто мечтающая о грязном сексе, то это действительно длинноногая модель с вагиной вместо мозга, а не 50-летняя толстуха на свиноферме, от которой пахнет как от привокзального нужника. В этом смысле я ничем не отличался от остальной безмозглой половины человечества, когда задавал вопрос жгучей брюнетке 30-ти лет без комплексов: «Сколько стоят ваши услуги и как можно с вами связаться?».

Ответ пришел почти мгновенно: «1500 рублей в час, звони 8—966—666—06—66, в любое время. Лучше сейчас». И черт меня дернул позвонить.

Голос обнадеживал: низкий, с вульгарной хрипотцой и южно-русским акцентом, – который назвал адрес и попросил уточнить время, когда меня ждать. Мне было уже неловко отказаться, пришлось ехать.

Ее квартира была в районе станции Перерва, на 1-й Курьяновской улице: это было сплошное безумие – приехать сюда, в такую дыру, аж из Лефортово – и ради чего? По дороге, чтоб подстраховаться, я купил упаковку Виагры и заглотил здоровенную синюю пилюлю, прежде чем подняться в квартиру. Как известно, невинность можно потерять только один раз, но может ли ее потерять тот, у кого ее изначально не было или кто в нее просто не верил?

Во всяком случае, как оказалось, я слишком хорошо думал о себе, так как действительность превзошла все мои самые смелые ожидания своей нелепостью и новизной роли, в которой я оказался.

Дверь мне открыла излишне суетливая и немного испуганная провинциалка крупных, но не лишенных приятности форм. Она так хлопотала лицом, что все время казалось, что ее огромные с червоточинкой яблоки глаз выпрыгнут из орбит и поскачут по полу на перегонки куда глаза глядят. Действие Виагры не оставляло мне времени на то, чтобы привередничать и предъявлять к ней претензии за то, что ее компьютерный аватар не соответствовал действительности: мы немедленно приступили к постельным процедурам, но перед тем, как овладеть ею, она водрузила на орган моей страсти с особой осторожностью презерватив двумя пальчиками, – именно так, при этом старательно оттопыривала все остальное на руке, словно или боялась прикоснуться ими к моим гениталиям, или искренне верила, что именно так ведут себя интеллигентные женщины, но при этом здорово смахивала на жеманную Кустодиевскую купчиху.

Интенсивность нашего одноразового общения благодаря принятому мной препарату была так велика, что когда мы закончили наши межполовые упражнения, то на моем изрядно потрепанном копье желания были лишь жалкие остатки силиконовых лохмотьев вокруг узенького колечка, надетого на него в знак свободы от всяких обязательств в любовной верности кому-либо.

Увидев стертый до основания презерватив, невезучая на безопасный секс шлюха так перепугалась, что рухнула в обморок: пришлось изрядно попотеть, чтобы сначала привести ее в чувство, – а после весь вечер взаимодезинфицироваться мирамикстином и давать клятвы верности друг другу в том, что ничем дурным до нашей роковой встречи мы не болели, боясь расстаться словно два робких любовника, не доверяющих собственным чувствам. Страх за собственную жизнь, так нелепо разменянную на желание пощекотать себе даже не нервы, как это практикуют отдельные рисковые люди, а просто придатки собственного гедонизма, превалировал в настроении и крутился проклятым безутешным вопросом в голове – и ради чего все это? Чтобы яснее осознать, что я мелкое трусливое ничтожество?

Весь оставшийся вечер мы сидели вместе, взявшись за руки, как дети, и боялись: рассказывали друг другу разные ужасные истории о том, как можно легко заразиться дурной болезнью, а то и СПИДом, и потом умереть, если быть сексуально распущенным и спать с кем попало – совсем как когда-то в пионерлагере, когда по ночам перед сном дети пугали друг друга байками о черной-черной руке или страшилками про пятно-убийцу, или про гроб на колесиках.

Я словно вновь оказался в прошлом, в своем детстве, когда девочки и мальчики не замечали фатальных различий между собой и были просто друзьями. И это было так здорово, так искренне. Но одновременно я осознавал и то, что вся моя нынешняя жизнь – это жизнь полного негодяя, лишившегося веры в себя и в других: я словно бы только и делал, что выковыривал из людей порок, как изюм из булок, видя в них только и желательно только плохое.

Я был как лопнувший презерватив: истратил себя на пшик, на сомнительные удовольствия, – отработанный и окончательно испорченный.

И тут раздался звонок: требовательный, словно неприятности, – судя по его интонациям, он не предвещал ничего хорошего. Гроссман выскакивает из ванной и, громко шлепая мокрыми босыми ногами, успевает к телефону раньше, чем он перестает звонить: это с работы – мобильник служебный, он ему положен как курьеру – на том конце нервно интересуются, когда он будет, – в агентстве сегодня завал, не хватает людей.

Будучи на самом низу социальной лестницы, ему глубоко наплевать на все хлопоты вовлеченных в процесс зарабатывания денег: он снисходительно обещает прийти, не конкретизируя время. Так как он снова на кухне и за тем же столом, то решает зафиксировать то, что пришло ему в голову под душем. Когда есть о чем писать, слова сами становятся на свои места в строке: вечно уязвленное самолюбие наконец-то ликует, – процесс самофиксации приносит хотя бы временное освобождение от муки ощущения собственного несовершенства.

Желание оправдать собственное ничтожество Гроссман давно использует для того, чтобы находить и затем культивировать, взращивать только плохое в других. И тут раздается звонок, словно рождественский колокольчик в конце апреля. Это его знакомый Барон: загадочный человек – по образованию художник-график и фальшивомонетчик; занимается темными махинациями и всегда при деньгах, – большой его поклонник.