Алексей Каздым - Рассказы геолога. Археологические бредни. Рассказы и эссе. Воспоминания автора о работе в геологии и археологии

– Что ж собака, пора спать, завтра день трудный. —

Он залез в спальный мешок и по привычке тут же уснул.

…За окном была темень, и в избе почти ничего не было видно. В темноте, чтобы не тратить свечей, он растопил печь, попил чаю при отблесках огня, собрался в дорогу. Альма, предвкушая охоту, вертелась под ногами, скулила, и не успел он открыть дверь, как она прошмыгнула в щель, вылетела из избы на улицу и стала радостно прыгать в снегу.

– Ну всё, всё, хватит баловать, пошли, день сегодня длинный и тяжелый.

Тайга синела в предрассветных сумерках, было почти темно, но белый, необычайно белый таежный снег был светел и как бы показывал путь. Он не торопясь прошел около пяти километров, стало рассветать, снег стал серым, лиственницы из черных стали коричневыми, а черные лапы елей – темно-темно-зелеными.

Затрещала сойка, Альма встрепенулась, и стала принюхиваться…

– Ты кого учуяла, Альма? Ищи, ищи!

Альма заскулила, завертелась, и, утопая по брюхо в снегу, побежала в сторону. Сойка трещала ещё сильнее, и тут Альма ткнулась носом в снег, тихо тявкнула, и он увидел свежий лосиный след… Похоже, что лось прошел не больше чем час назад, и имело смысл пойти за ним.

По следу он шел часа полтора, устал, и уже хотел прекратить следовку, как вдруг Альма залаяла. Вдалеке мелькнула бурая туша, голенастые ноги, и Альма, утопая в снегу и заливаясь лаем, бросилась к зверю… Лось остановился, пораженный наглостью маленького существа, явно не пахнущего волком, а Альма лаяла, крутилась около морды сохатого, интуитивно не подходя сзади, так как один удар задней ногой лося мог запросто размозжить ей голову.

Лось явно не замечал охотника, поскольку был занят Альмой, и он, аккуратно прицелившись, выстрелил… Зверь вздрогнул, зашатался, второй выстрел свалил его…

– Подожди, подожди, Альма, а то как копытом двинет!

Он подождал минут десять, осторожно подошел. Лось был мёртв, уроки дяди Миши не прошли даром, и теперь предстояла тяжелая и кровавая работа – надо было свежевать тушу и тащить в избу.

Всё сразу было не уволочь, он срубил два деревца, наладил что-то типа санок, освежевал и разделал тушу, часть мяса со спины и ноги завернул в шкуру, привязал к саням, между несколькими лиственницами соорудил что-то типа лабаза, с трудом закинул туда сверток с остатками туши, прикрыл лапником, и так как уже начинало смеркаться, потащил добычу к избе. Альма пробиралась в снегу впереди, и видимо, предвкушая сытный ужин, периодически взлаивала…

– Тихо, тихо, Альма, не шуми, зверье не беспокой.

К избе он вернулся уже затемно, вымотавшийся, уставший, но довольный. Накормил Альму, отрезал хороший шмат лосиного мяса, поставил вариться, а часть лосятины, мелко покрошив, положил жариться на огромную сковородку. Отдельно поставил варить и царский деликатес – лосиные губы… Теперь можно было и отдохнуть, попить чай, покурить, подумать…

«…Что ж, мясо теперь есть, завтра притащу остаток, что-то присолю, что-то заморожу, хватит надолго, много ли нам с Альмой надо? Будет оказия – и еще сохатого возьмем, а нет, так и пусть ходит зверь, что лишнее-то брать…».

Он любил охоту не за добычу, хотя именно она сейчас была ему нужна, иначе не выжить, не прозимовать одному в тайге, он любил охоту за то, что можно было часами идти по тайге, видеть как ходил, петлял разный зверь, как кричит сойка, предупреждая, что в тайге чужак, как падает снег с веток от прыжков белки, как прячется любопытный и пугливый соболь. Он не понимал (и так учил его старый охотник-промысловик дядя Миша), как можно ходить на охоту, на зверя, на лося, оленя, кабана большой компанией; ведь охота – это когда ты один выслеживаешь зверя, пытаешься его понять, «обмануть», перехитрить, когда ты с ним один на один… И только ты, зверь, тайга и тишина… И есть вероятность, что в этой битве со зверем победишь не ты, и охота нужна не для того, чтобы «запросто так», ради «отдыха», развлечения «взять» добычу, как это принято у городских охотников, а для того, чтобы была еда, пища, возможность выживания.

Пока ужин шкворчал и варился, он сходил за водой, прикинул, что делать с оставшейся лосятиной, приготовил и промыл бочонок для засолки мяса, проверил санки, сделанные ещё летом.

Трапеза его затянулась, и было уже заполночь, а завтра опять в тайгу – надо проверить капканы, забрать мясо, разделывать, солить, морозить, работы много. Он подкинул дров в печку, лег на топчан и моментально уснул.

Следующий день его порадовал, в капкан попала лисица, снял ещё двух соболей и двух зайцев, да и мясо в «лабазе» оказалось не тронуто, росомаха не добралась. Вторую половину дня он возился с разделкой, заморозкой и засолкой мяса, убрал до весны на чердак сети, река уже стала замерзать, натаскал воды и не заметил, как наступил вечер. Часов у него не было, он специально их не взял, да и не нужны они здесь, где живешь без времени, точнее вне его, от утра до вечера, от сумерек до сумерек, в постоянной работе. Сегодня не сделаешь, а завтра поздно будет.

На следующий день надо было обезжирить и обработать шкурки и шкуру лося; он провозился с непривычки целый день, но всё сделал, проскоблил, помыл в избе пол, шкуру лося растянул на стенке в сенях, и решил на следующий день устроить себе отдых, протопить баню. Зима брала своё, было уже холодно, морозы наступали.

– Надо же, ещё вроде октябрь, а уже холод такой, и что же дальше будет? Выдержим, Альма, не замёрзнем?

Альма тихо тявкнула, завиляла хвостом…

– У тебя-то «шуба» теплая, да и у меня доха найдется.

Он уже начал терять «чувство времени», не помнил, какой день недели, даже с трудом вспомнил, какой месяц. Но и это не имело значение, ему казалось, что он живет здесь уже очень давно, может даже несколько лет, а эта зима будет бесконечна, и до лета очень-очень далеко, но при этом чувствовал комфорт и спокойствие.

Вокруг никого, на двести с лишним километров непроходимой тайги и гор – ни единого человека, но тишина и одиночество его не угнетали, а наоборот, придавали силы, энергию, и он понимал, что его жизнь зависит только от него, и хотя случайности в жизни есть всегда, но сейчас, имея опыт выживания и жизни в глуши, в бескрайней тайге, всё зависит скорее не от воли случая, а лишь от себя самого.

Очередное утро – проверка ловушек и капканов, потом возня по хозяйству, лёд на реке окончательно встал, надо было продолбить прорубь, и постоянно её расчищать, топить баню раз в неделю, так что скучать было некогда.

Шли дни и недели, он настолько привык к одиночеству, что уже и забыл, что где-то есть Большой Мир, где-то живут Люди со своими вечными проблемами, ссорами и шумными разговорами, грязью, грохотом, теснотой и стрессом Города. А здесь – только он и собака, снег и тайга, и его избушка, затерянная в этой непроходимой тайге, в лиственницах, елях и кедрах, в зарослях стланика, в скалах, гольцах, и ручьях, и может случиться так, что весь Мир погибнет, и забудут про него, Отшельника, ушедшего от Людей, и он, до конца отведенного ему Судьбой срока, так ине узнает об этом, не увидит Людей, не поговорит ни с кем, кроме самого себя и Альмы. Но и это не трогало, не пугало, не волновало его душу, да и не хотел он встречи с Людьми, даже мог бы и испугаться этой встречи – настолько, за чуть более три месяца одиночества, он отвык от общения, от «цивилизации», от всего того, что окружает Человечество, и даже небольшой Посёлок, где жил таежный люд – охотники, рыбаки да лесорубы – в его воспоминаниях казался ему огромным, шумным и несуразным.