Бенуа Клеман - Жизнь в квадрате. Роман

У Жюльена не было возможности открыть для себя музыку в молодости, она проистекала больше от городских переулков, чем от класса фортепиано. Но он вспоминал, где он впервые услышал Бетховена. Это было во время бесплатного концерта Симфонического оркестра Монреаля, в парке Лафонтен. Ему было тогда восемнадцать лет, и он онемел от могущества этой музыки, которая заставила его необъяснимо трепетать. Потом Жюльен прослушал и прочитал все, что он смог найти об этом великом композиторе.

Именно тогда он косвенно связал глубокий смысл пауз в произведении Бетховена с паузами старого пианиста, и поэтому дал ему простое прозвище Симфони.

Еще один великий вечер, Симф! Ах, нет… Дафне никогда не было здесь, но мне кажется, что я настолько хорошо ее знаю, что, если она появится в баре, я не сомневаюсь, что мгновенно узнаю ее…

Старик печально вздохнул, но несколькими секундами позже он уже не вспоминал о том, что только что ему сказал Жюльен.

— Я вам рассказывал уже, как я с ней познакомился?

Не ожидая ответа бармена, Симфони вновь начал повествование, в две тысячи двести двадцать седьмой раз со дня их первого знакомства.

— Я был в Квебеке, я не знаю по какому вопросу, но точно, в отеле «Кларандон», в старом городе… Чудесный отель… Я расположился в номере у края открытого окна, чтобы полюбоваться весенним пробуждением природы, охватившим город уже в течение нескольких дней, и в тот миг мой взгляд остановился, как зачарованный, при появлении в соседнем окне молодой женщины… У нее были длинные, слегка вьющиеся волосы цвета мокрого песка, в которых отражались яркие лучи света… Я отчетливо помню то мгновение, когда она обернулась, впервые прикоснувшись ко мне мерцанием своих волнующих глаз… Они были такими большими, и в них было какое-то удивление… Тогда я сказал себе, что эта женщина должна воспринимать мир с живостью тех людей, которые всегда ожидают от него чего-то непредвиденного. Её великолепно очерченные брови придавали еще больше выразительности ее лицу… Их изгиб обрамлял, словно декоративная рамка, выразительность ее взгляда… Это было сильным потрясением… Даже тонкий аромат ее духов, долетавший до меня, был околдовывающим и создавал впечатление, что слушаешь Билла Эванса, импровизирующего на рояле… В этот момент я смог лишь застенчиво улыбнуться, взволнованный этой женщиной, которая воплощала в себе одной всю ту музыку, которая звучала во мне…

Так мы оставались, лицом к лицу, будучи не в состоянии разговаривать, хорошо понимая, что после этого мгновения не будет ничего подобного…

— Я знаю продолжение наизусть, но обожаю слушать, как вы рассказываете, Симф, – сказал ему Жюльен, который расставлял бокалы в глубине бара.

Симфони прекрасно понимал, что его кратковременная память полностью исчезла. Поэтому он очень часто извинялся, но не тогда, когда он рассказывал историю о Дафне. Он погружался в пространство своей жизни, которое замечало только один определенный её период, бывший, скорее, ее душой.

Надо было видеть этого человека, рассказывающего историю во всех деталях так, что создавалось впечатление, будто вы смотрите захватывающий фильм. И это был он, тот, кто порой не мог вспомнить, что он сделал несколькими мгновениями ранее.

Симфони, казалось, вновь переживал эти мгновения с той же экспрессией, словно человек, приговоренный к смерти, курит перед палачом свою последнюю сигарету.

– Тогда я закрыл свои глаза, чтобы немного прийти в себя, но, открыв их, уже не обнаружил ее…

Надо было обязательно ее найти, и я чувствовал непреодолимое желание вручить ей цветы… Но какие цветы могли выразить бесконечность этого мгновения?

Самым невероятным было то, что мне даже не хватило времени, чтобы выйти из комнаты, когда она оказалась уже здесь, перед моей дверью, протягивая мне свой рисунок с маргаритками… Этот обрывок бумаги я храню всегда…

Симфони порылся в кармашке своего бумажника и бережно вытащил оттуда то, что, вероятно, было когда-то рисунком цветка, сложенного и развернутого не одну тысячу раз за эту жизнь.

Этим прекрасным зимним утром Рафаэль решил преподнести большой сюрприз своей матери. В один из тех дней, когда чувствуешь себя окончательно готовым сделать то, что ранее казалось невозможным. Ночью он оставил открытыми шторы в комнате, чтобы солнце разбудило его раньше всех. Тогда он взволнованно занял место у рояля, поставил туда партитуру, которую он прихватил у матери несколько недель тому назад, и положил свои короткие пальцы на клавиатуру.

Ранее Рафаэль прекрасно отдохнул в кровати, спрятавшись под одеялом со своим котом и папкой, где ему мама рисовала ноты клавиатуры, чтобы научить его сольфеджио. По этому изображению он мог обучаться партитуре одним движением за другим на воображаемом рояле, не производя ни единого звука. Однако он их слышал. Музыка звучала в нем интуитивно, простым воспоминанием написанных нот. Рафаэль еще не знал, что не каждому дано инстинктивно слышать каждую ноту, составляющую аккорд, и даже уметь их назвать. Для него же это упражнение казалось таким естественным! Ему надо было лишь выучить семь нот гаммы, чтобы с точностью ассоциировать их со звуками, которые он постоянно слышал в себе.

Чудесным образом, его пальцы начали скользить по роялю к удивлению его матери, которая из своей комнаты слышала первые такты этюдов Шопена.

Рафаэль был мгновенно покорен инструментом. Его пальцы перемещались по клавиатуре и с блеском передавали то, что всегда звучало в его голове. Но эта новая музыка была другой. Он ощущал теперь пленительное впечатление придания формы этому внутреннему голосу.

Рафаэль великолепно играл многочисленные репризы пьесы, которую он выбрал, а его мать оставалась все это время в комнате, слушая, чтобы не нарушить чарующую гармонию, которая только что родилась между его сыном и музыкой.

– Какая замечательная маргаритка! Признаться, я даже не могу вообразить, как Вы сохранили ее в течение такого длительного времени… Я никогда не был способен собирать такие сувениры… Кажется, что, не отдавая себе отчета, я предпочитаю складывать мои любовные истории в сундук на два оборота ключа, чтобы забыть о них как можно быстрее…

Жюльен рассматривал край бумаги, который был когда-то цветком в руке старого человека. Он мог почувствовать всю осмотрительность Симфони, с которой тот всякий раз доставал и разворачивал свое самое большое сокровище на глазах у бармена. Тогда его лицо озарялось, создавая неимоверный парадокс между его реальным возрастом и этой молодостью, которая скользила едва уловимо в нем, как нежное воспоминание, которое не кончалось. Даже цвет его кожи менялся в эти минуты, обретая розовый оттенок, который блестяще контрастировал с его длинной белой бородой.