Алона Китта - Затянувшийся вернисаж. Роман из последней четверти 20 века

– Боже мой, завтра семинар, а я книгу не открывала, – мне даже нехорошо стало от того, что за все время учебы я впервые я манкировала своими обязанностями.

И в тот же миг любовь была побеждена чувством ответственности, и я, подчиняясь этому чувству, тихонько сползла с тахты и накинув на себя Мишину рубашку, подхватила сумку с книгами и заперлась на кухне.

Пристроившись под настольной лампой, я разложила учебник на кухонном столе и зачиталась, шевеля губами, стараясь запомнить как можно больше и не впускать в голову посторонние мысли. Подготовка домашних заданий являлась столь традиционным занятием, что она принесла покой в мое смятенное сердце. Любовь – это прекрасно, но «хвосты» перед зачетной неделей были совершенно ни к чему.

Послышались шаги в коридоре, и в кухню вошел Михаил в купальном халате, накинутом на голое тело.

– Прелестная картинка! – воскликнул он.

Я оторвалась от книги:

– Который час?

– Половина третьего. Что это тебе взбрело в голову – заниматься ночью?

– Можно подумать, завтра занятия в институте отменят, – буркнула я, – если на то пошло, я тебе удивляюсь: ты же ведь книгу не открывал!

Миша поморщился:

– Ой, только не надо о занятиях! Я так люблю тебя, Лидочка, ни о чем другом думать не могу. И уснуть не могу.

– Я тоже люблю тебя, Миша, но это не значит, что я должна завалить семинар – ответила я и пожаловалась ему, что тоже не могу уснуть.

Миша немного помедлил, потом вышел в коридор и взял из своей сумки упаковку таблеток.

– Ноксирон, – прочитала я и поинтересовалась – Это что, снотворное?

Миша кивнул утвердительно. Меня удивило, что он таскает с собой эти таблетки.

– И ничего удивительного, просто меня часто мучает бессонница – объяснил Михаил. – А таблетки эти можно в любом аптечном киоске на любой станции метро купить. И даже без рецепта.

Мы приняли по таблетке и отправились спать, но поначалу тихо поглаживали друг друга, обмениваясь короткими поцелуями. Потом пришел сон.

Наутро мы покинули наш временный приют, а потом несколько дней ходили, как помешанные, мечтая вновь остаться наедине. И обстоятельства нам благоприятствовали благодаря тетиному графику поездок. Да, да, меня уже не пугала возможность заняться любовью в ее комнате – а почему нет, если там нас никто не побеспокоит. И естественно, чаще всего мы встречались на «моей» территории, но в Мишиной квартире я все же побывала, но мне не понравилось то, что нужно ехать в метро, потом автобусом к черту на куличики на Гражданский проспект, тратя массу времени на дорогу. В метро давки, в автобус не сесть – ну уж нет, пусть лучше Михаилу пересчитывают кости в общественном транспорте. А я его буду ждать на загородном.

Квартира их произвела впечатление сожительства двух параллельных миров: в мире Мишиной мамы – уют и порядок, красивая стенка, стеллажи с книгами, ароматные флакончики духов возле зеркала в прихожей, в ишином мире уюта нет и в помине – тахта и секретер, гитара в углу, магнитофон на сломанном табурете, а все остальное – холсты, холсты, холсты.

Тогда, впервые войдя в его комнату и оглядывая обстановку, я впервые подумала, что он одержим живописью – ей было подчинено почти все в этом замкнутом пространстве, даже в запыленном тубусе для чертежей хранились книги. Я едва не опрокинула мольберт с новым холстом – Миша еще только собирался его грунтовать – и в страхе присела на тахту. Не могу пересказать, что было изображено на этих картинах, иначе не хватило бы этой книги, ноя была потрясена!

Не знаю, было ли это талантом – я и так в глубине души считала Мишу гением – но меня поразила его работоспособность. Столько успел написать! Когда? Но как здорово!!!

Помню, еще в октябре мы пару раз ездили на побережье Финского залива в Зеленогорск. Там мы отправлялись на пустынный берег, где Миша располагался с этюдником и сразу начинал работать, а я бродила в тишине, глядя на холодную воду и гряды валунов, уходящие вдаль, к горизонту. Таинственно шумели сосны, шуршал гравий под ногами, и в моей голове звучали стихи:

«На кустах зацветает крыжовник

И везут кирпичи за оградой.

Кто ты: брат или любовник

Я не помню и помнить не надо…« 11

Я уходила, но возвращалась к Мише – он был точкой отсчета в моих блужданьях, но, кажется, он даже не замечал меня. Мазок за мазком – появлялся этюд, серая рябь холодной воды, небо с просветленными облаками, убегающие к горизонту. Иногда я выводила его из сосредоточенности, спрашивая о чем-то незначительном или предлагая чай из термоса, но даже оторвав на некоторое время от работы, я не могла полностью завладеть Мишиным вниманием. Он коротко отвечал и тут же возвращался к прерванной работе, так что я в течении долгого времени имела возможность наблюдать процесс творения.

Этюды с Финского залива тоже были тут, стояли на полу у стены.

Так вот, ноги меня не держали, как я уже сказала, я была потрясена увиденным в комнате Миши, и, очевидно, что-то изменилось у меня в лице, а Миша смотрел на меня с выражением испуга. Он предложил чаю, и я не отказалась: мне нужно было придти в себя. Мы пили чай в кухне из красивых чашек, насыпая сахарный песок серебряными ложками с такими же вензелями, какие я видела в квартире деда. Миша заметил, что я верчу ложку в руках и сказал:

– Я помню это серебро еще с детства. Довожу до вашего сведения, мадемуазель, что в еврейских семьях принято иметь серебро и много детей.

– Я это заметила, я имею в виду серебро, – отозвалась я, – но зачем ты мне это говоришь?

– Чтобы ты знала, что тебя ждет.

– Что именно, чистить серебро или рожать детей?

– И то, и другое.

Я посмотрела на Мишу долгим взглядом, в котором сквозило недоверие.

– А мне Аська сказала, чтобы я не рассчитывала на брак с тобой – евреи не женятся на русских.

– Смотря какие евреи, – проговорил Михаил, – и смотря на каких русских. На Айседоре я бы не женился даже под угрозой расстрела.

– А… на мне?

Он отодвинул чашку, и руки его сомкнулись вокруг меня плотным кольцом.

– Я не хочу терять тебя, Лида, – сказал он пристально глядя в мои глаза – я люблю тебя, никого еще так не любил.

Мне показалось, что голос его дрогнул, и ревность снова вонзила в сердце свою острую иглу. Лена… Она когда-то была в его жизни, ее так просто не вычеркнуть, не забыть. Она целовала эти манящие губы, обнимала за плечи, ерошила непослушные каштановые волосы, утопала в его глазах – она делила с ним дни, а может быть, и ночи. Она идет теперь своей дорогой, но почему же дрогнул Мишин голос? Может быть, он вспоминает то время, когда они были вместе, невольно сравнивая Лену и меня?

Мы все еще сидели молча и он так же вглядывался в мое лицо.