протоиерей Алексей Мокиевский - Незавершенная Литургия

– Дедко-то дома, а?

У входной двери на крылечке стояла кичига , которой еще его мать полоскала в проруби белье. В свободное от полоскания время эта палочка выполняла сигнальную функцию. Если хозяин уходил из дому, то ее приставляли к двери, что позволяло гостю еще от калитки видеть, что дом пуст, а если она, как сейчас, стояла себе в углу, значит, батя был на месте. Александр открыл двери и, поднявшись по скрипучим ступеням крыльца, вошел в темные сени. Дверь дома, тугая и тяжелая, поддалась не сразу. Он зашел в избу. Дома было подозрительно тихо.

– Батя, ты здесь?

Ему ответствовала тишина. Он прошел в комнату и увидел отца, лежащего на кровати. Странно было видеть этого человека лежащим среди бела дня. Александр обеспокоенно склонился над батей. Тот лежал закрыв глаза, совершенно неподвижно. Глубоко ввалившиеся глаза и заострившийся нос производили впечатление мертвенности.

– Батя! – Сын легко, боясь напугать, коснулся отцовского плеча. – Ты живой?

Веки дрогнули, и глаза деда Авери открылись.

– А, это ты, Саша, – едва проговорил старик хриплым голосом. – Вишь, я тут захворал чуток.

– Напугал ты меня, батя! Что с тобой?

– Да что может быть со старым человеком, помирать пора.

– Ты это серьезно?

– Как не серьезно, износился весь, как тряпок старый, пора на свалку.

– Перестань. Скажи лучше, как ты? Что болит? Чем помочь?

– Да слабость какая-то, ни рукой, ни ногой не пошевелить. Была бы скотина, так через силу бы, но встал, кормить да доить, да на пастбище гнать, а так, коли никто тебя не ждет, вроде и вставать тяжко. Ты не думай, я еще не совсем свалился. Я еще могу за собой поухаживать сам, тебя не обременю.

– Слушай, Санька у тебя?

– А? Санёк был, да. Уехал на лодке кататься. Он меня кормил, пока я тут валяюсь. В аптеку на велосипеде сгонял, лечит меня.

– Молодец пацан. А домой не заехал отметиться, Наташка там на ушах стоит. Думает, куда делся парень?

– Мне сейчас полегше. Я уже встаю тихонько, по дому лазею. Только голова кружится, качает из стороны в сторону.

– Ну, добро. Я сейчас на чердак поднимусь, Наташку успокою, и мы с тобой чаю попьем.

Александр встал с отцовской постели и, выйдя в сени, поднялся на сеновал. Только там под стрехой можно было поймать волну и позвонить по мобильному телефону. Сквозь хрюканье и паузы далекой сети он сумел вызвонить дом и поговорить с женой.

– …Так что, Наталка, я пока Саньку сменю, побуду с батей денек-другой, а коли будет совсем плохо, придется его к нам везти… Сашка на реке, я его пока не видел, рыбачит, наверное. Сегодня не погоню, уже поздно, а завтра с утра на велосипеде прискачет… Он у нас молодец, деда выхаживал…

Связь оборвалась, но главное было уже сказано. Он опустился в сено и, раскинув руки, закрыл глаза. В этом доме он не мог себя чувствовать иначе как маленьким мальчиком. Здесь прошло все его детство. Здесь он знал все уголочки, все сучочки на смолистых досках. Он мог с закрытыми глазами пройти по всему дому. В его жизни столько произошло всего, столь многое изменилось, лишь в родительском доме все было точно так, как в раннем детстве. Для него это было некоей константой, это был пуп земли, такая точка, вокруг которой все на свете вращается, а она лишь поворачивается на месте. И слово «Родина» для него настолько прочно связывалось в сознании с таким созвучным Родино, что если бы он был деревом, то его корни непременно бы впитывали соки земли лишь в этом, таком родном сердцу месте.

На крыльце, куда он вышел покурить, они сидели вдвоем с Верным. На улице уже темнело, но полной темноты не наступало. В эту пору солнце уходит за горизонт недалеко; едва успеет стемнеть, как тут же медленно наступает рассвет. Этот феномен белых ночей, так удивляющий приезжих, был здесь привычной обыденностью. Пользуясь светлой полночью, молодежь гуляла, на деревне не стихала музыка. В воздухе звенели комары, пахло травами. По реке проплывали горящие разноцветными огонечками баржи и теплоходы, после их прохода на берег обрушивалась могучая волна, которая качала лодки и захлестывала причал. Пес щелкал пастью и мотал головой, отгоняя докучавших комаров, среди кустов чивкали птицы. Аккуратно затушив окурок, Александр зашел в дом. Отец его сидел на кровати и попивал из кружки воду.

– Самовар-от ставь, чаю попьем. Сашку выглядывал? Он может поздно прийти, можно его не ждать.

– Самовар уже кипит. Тебе принести или на кухню подтянешься?

– Когда ты успел самовар-то поставить? Принеси, коды не трудно. Чашку там мою увидишь…

«Отец сильно постарел», – вдруг отметил Александр. То ли не приглядывался раньше, но сейчас его лицо, казалось, совсем осунулось, его почти не было видно из бороды. Только глаза, как угольки, горели с прежней силой и проницательностью. Чаевничал он недолго: сделав пару глотков дымящегося крепко заваренного чая вприкуску с кусковым сахаром, снова лег.

– Я, Саша, покемарю. И ты ложись, Санькина комната открыта. А он придет, на бабушкину койку ляжет. Я таблеток напился, тепереча хорошо спать буду. – С этими словами дед отвернулся к стенке, на которой красовался старый гобелен с оленем, и тихонько засопел.

Уставший от дорог и волнений, Александр лег на постель в Сашкиной келье, но сон не шел, и он бездумно осматривал развешанные по стенам рисунки, чуть видные в сумеречном свете белой ночи. То, что его сын рисует, он знал, но загруженность на работе и редкие побывки дома не позволяли ему отслеживать развитие Санькиного художественного дарования. Только вот эта вынужденная жизненная пауза позволила приглядеться к его рисункам повнимательнее. Это были неплохие акварели, замечательная графика, выполненная тушью, карандашные наброски. Импровизированный вернисаж увлек его настолько, что он поднялся с кровати и включил свет. Лампочка без абажура ярко зажгла краски. С картинок открывался удивительный, фантастический мир детской души. Сюжетов было несколько, но преобладающими были два, каждый раз по-новому повторяющиеся в разных произведениях: утопающая в водах церковь и лицо миловидной девушки. В плывущей по водам церкви Александр без труда узнал храм Покрова, что стоит на острове посреди Волго-Балта в пяти километрах отсюда, а девичий лик был ему незнаком; это была не девушка вообще, а какая-то знакомая художнику девица, потому как она на всех рисунках была одна и та же, словно она ему позировала. «Да он влюбился!» – подумал Александр, вглядываясь в лицо незнакомки. Оно напоминало ему врубелевскую Царевну-Лебедь с глубокими, бездонными глазами, наполненными непередаваемой грустью.

Тут же вокруг виднелись следы творческой деятельности – пестрые листки с пробными мазками – и инструменты: краски, карандаши, баночки с тушью, кисти разных номеров. Было в этом беспорядке невидимое присутствие самого художника. Вспомнилось о Сашкиной отлучке. Александр бросил взгляд на часы. Ходики с кукушкой показывали половину третьего. Глаза слипались, но чувство беспокойства невольно шевельнулось в душе: «Где его, правда, носит?»