Мария Шандалова - Этажи. № 2 (6) июнь 2017

Но пока еще есть что на стол
деду с бабой поставить на праздник.
Жаркий спор-разговор про футбол —
самый острый, но и безопасный.

Ах, какая команда была
Малофеева! И Прокопенко
что творил! – «Очередь подошла, —
баба вставит, – на финскую стенку».

Неплохая позиция… Мал,
хоть болезнен, удал и, упорный,
я не только играл, я читал,
понимал, что и жить мне за черных.

Вот, наверное, здесь переход
от фигур на доске к черным строчкам.
И не финскую стенку трясет,
а берлинская рушится в клочья.

Будут жертвы, я знал, и нытью
предпочел комбинации в стиле
наглом, чтобы хотя бы ничью
боги сами, смеясь, предложили.

Не с руки им играть в поддавки.
Но не я выбирал жизнь такую.
Шепотком сочиняю стишки,
продолжаю партейку вслепую…

И медленно и неправильно,
как Веничка завещал,
живешь пограничным барином,
с утра наливаешь чай —

к полудню лишь чаша полнится.
Хлебнешь, так, разок-другой.
И что только, черт, не вспомнится…
А было ли то с тобой?

Бывает, лишь только к вечеру
от стенки взгляд отведешь.
Ну, что ж ты, дружок, так нервничаешь?
Весь в пепле. Ну, что ж, что ложь

с любовью смешал? Выкрадывал
объятия впопыхах.
Ведь если и жить по правилам —
по правилам языка,

когда накрывает грамматика
в квартире полупустой.
И ты посреди Адриатики
лишней стоишь запятой.

Чужая, говорят, душа – потемки.

Пять лет брожу в потемках, собирая
насущный хлеб заплесневелый:
сухие корки дат, мякину
войн, революций и репрессий,
и месиво, и крошево костей.

Там-сям скребу сусеки, а душа,
как черный маленький котенок,
не ведаю, в каком углу,
мурлычет жалобно и просит
не молочка, так хоть водички.

И правда, человек есть то,
что ест он. Призрак
или тень, давно оставившая тело,
плывет в неведомом пространстве,
по невесомым клавишам стучит —
далеких духов вызывает.
Они молчат. И слава богу, что молчат.
Заговори они – что это будет?
Вранье, жеманство, светский лепет,
гусарская бравада, анекдот,
катрен альбомный с пошленьким намеком…
История, Джойс говорил, кошмар,
который снится и нельзя проснуться.

Давно оставившая тело тень
плывет в неведомом пространстве,
по невесомым клавишам стучит,
в испарине, едва не задыхаясь, —
проснуться все никак не может,
ни почесаться, ни зевнуть, ни подрочить…

Тьма дневная иль ночная —
лампа светит в 40 ватт.
Я всего лишь уточняю
жизни медленный распад.

Существительная скука.
Прилагательный покой.
40 ватт на всю округу.
Правой левую жму руку:

«Здравствуй, здравствуй, дорогой!
– Как дела? – Да помаленьку…
– Выйдем, что ли, на балкон?
– Нет, давай смотреть на стенку…
Облака за горизонт
уплывают… – Незнакомка
крутозадая идет…
– Так, дружок, давай заткнемся!
Слушай музыку без нот…»

Я научился жить не торопясь.
Живу по солнцу – пастушок-простушка.
Прирученная мною каждый час
не истерит настенная кукушка.

Мой сон послеобеденный тяжел.
Проснусь, вино студеною водицей
разбавлю… Пригублю… И хорошо…
Зачем душа обязана трудиться?

А в сумерках приходит нимфа. С ней
за день мой легкий до утра награды…
С зарей мне снится список кораблей
и вспененные строки «Илиады».

У меня налицо черты оседлости.
Я пишу, к своей обращаясь светлости,
из предместий неисчислимой давности
человеко- и бого- оставленности —
все равно, какого уезда, волости:
«Здесь одни и те же, дружок мой, новости:
то военный смотр, то ремесел выставка,
а то крестный ход по граблям неистовых.
День за днем, дружок мой, с утра до вечера,
из воды болот выпекают печево.
Из печи несут, а оно уж черствое.
Говорят, что сладкое, да и черт же с ним.
Закрома до верха полны той черствостью.
Вековые кажут друг другу новости —
все равно, какого уезда, волости…»

Чепуха, говорю, ерунда, пустяки.
Но гляди – на балансе одни «висяки»
бытовые – убрать, подмести,
протереть. Показанья последней среды —
электричества, газа, тепла и воды —
хватит, чтоб под статью подвести.

А еще, говорю, ворох дел: то пришить,
то в подвал отнести, а то карандаши
заточить… Говорю тебе – речь
лишь о том, чтобы выжить. Другие дела
не распутать уже. И под сердцем дыра.
Надо все же промыть и прижечь.