Валентин Богданов - Раздумья в сумерках жизни

Глядел я, глядел в зеркало на гегемона революции, и очень приглянулось мне тогда это незнакомое слово, сказанное старшиной, – хотя и политруки могли наболтать на политинформации, а может, придурь какая на меня тогда накатила после контузии, не знаю. Так и называл себя потом при разных случаях в жизни вместо матерного слова: гегемон войны, и баста! Когда называл себя этим словом, чувствовал, что немножко веселеет у меня на душе, какую-то облегчённость чувствовал в теле, будто лететь куда собрался. А ему, гегемону, все нипочем: шагай смело за наше правое дело. Вот я и зашагал.

Зашагать-то зашагал, да на душе было шибко зябко и по-сиротски одиноко. Но што интересно! По пути домой в вагон набивалось много баб с сумками, мешками, и, увидев меня, с жалостью, а то со слезой в глазах от испуга, рассматривали моё израненное лицо и, разговаривая между собой, называли меня страдальцем войны и другими жалостливыми словами. Признаюсь, мне очень даже приглянулось это слово, тёплое, ласковое, каким они меня тогда назвали. Оно было сказано ими от сердечной доброты – сострадали мне. Ведь женское сердце более чувствительно воспринимает любую беду, постигшую человека, тем более на войне, и, глядя на меня, они вслух высказывали сочувствие. Но мне было стыдно называть себя страдальцем войны из-за слезливой жалости, звучащей в этом слове, и с настоящими страдальцами войны, каких я повидал в госпиталях, сравнивать меня, пожалуй, было не совсем правильно. Но каким точным словом они меня тогда назвали, покалеченного на войне, просто поражает. Не ошибусь, если скажу, что страдальцами войны можно называть только тех солдат и офицеров, которые воевали на передовой, а другие «вояки» из штабов и тыла к ним отношения не имеют. А слово ГЕГЕМОН тогда мне больше подходило в моей ситуации, правда, казалось мне казённым, обезличивающим человека и бездушным, но и время то было жестокое, действительно гегемонское, уместное, ведь шла война. Надо сказать, что после выписки из госпиталя во мне появилась непривычная обидчивость на власть за то, что после ранения я был государству не нужен и безнадёжно пытался приспособиться к жизни. Но это ощущение было недолгим, после само выветрилось.

Отправился я тогда домой на пассажирском поезде, как помню, семьдесят четвертым он назывался, и ходил от Челябинска до Иркутска. На нём я и доехал до своей станции на четвёртые сутки. Было раннее утро и с востока уже светлело, но морозец держался крепенький. Покрутился я, покрутился на станции, расспрашивая станционных служивых насчет попутки и как мне добраться до дома, да так толком ничего и не вызнал. Выходило, что своим ходом надо топать тридцать километров, хотя и для здорового человека этот путь немаленький, а для раненого бойца, только сошедшего с госпитальной койки, дело рискованное, почти гибельное. Втемяшилось же мне тогда в голову, что обязательно этим же днём, хоть пешком, хоть ползком, но нужно добраться до своего дома и увидеть своих сердешных – маму с тятей, жену Аннушку с сынком Володенькой и другой родней, какая была в деревне. Ведь тыщи раз передумал об этом в госпиталях, мысленно торопил радостный час встречи с ними и тут прикинул, что чем дольше я здесь проторчу, тем скорей убавлю свои припасы, а то и вовсе их съем, а ведь сберегал их, как самые дорогие гостинцы, – своим родным. А их, гостинцев-то, в солдатском сидорке – буханка черного хлеба, сахарку малость и пачка махорки, да парой байковых портянок у старшины разжился – тяте в подарок. Хорошо, что приятель по госпитальной палате, которому ещё долго предстояло лечить раны, подарил мне шерстяные вязаные носки, спасшие потом мои ноги от обморожения.

Погрелся это я напоследок перед дальней дорогой в жарко натопленной комнатенке на станции, покурил урывком у печки и с Богом тронулся пешком домой.

Поначалу шел по-боевому, ходко, да скоро стала кончаться моя запарка. Ветерок-то хоть и небольшой, но колючий и встречный, как назло. Вот я и закрутился: то боком вострюсь двигаться, то задом, а то и вприпрыжку, в притоп да в прихлоп. Всем нутром чую, что замерзаю, ни теплинки во мне не осталось, все из меня высквозило, всё тело дрожью лихорадит, колотуном бьёт, как припадашного. Верная погибель пришла. Ну, думаю, отгегемонился ты, рядовой Никола Хвойников, ни за что пропал. На войне выжил, а тут рядышком с домом конец приходит, хоть вой, хоть кричи, никто не услышит и на помощь не придёт. Скинул коекак сидорок, вызволил оттуда портянки и запихал их в штаны через ширинку, прикрыл коленки и свое мужское достоинство. Замерзать-то замерзаю, вот-вот околею, а об этом обеспокоился, чудно, ей-богу.

Иногда казалось, что вперёд уже не иду, а чуть плетусь и мотает меня по сторонам, как пьяного, вот-вот свалюсь и не подымусь, конец мне придёт. Смотрю почти в беспамятстве на свою погибельную дорогу и вижу, что на ней вроде что-то чернеется. Чуть пригнулся, а это конские говёшки дорожкой рассыпаны и уже закуржавели, а на снегу конский и санный следы виднеются. Ну, думаю, деревня совсем рядышком, конь-то, когда в дорогу идет, всегда перед этим опрастывается, да вот когда и где я просмотрел сворот коня с дороги – не пойму, видимо, одним глазом не увидел, не привык ещё к одноглазой жизни. Да и как можно было увидеть, когда мой единственный глаз заплыл слезой, а на ресницах образовались сосульки, и задубевшее от мороза лицо судорогой свело. Жалко себя стало, вроде какая-то надежа на спасение была, и ту просмотрел. Дай-ка, думаю, пну их ногой, свежие они или давешние, и пнуть-то пнул, да не устоял на ногах, упал, уткнулся лицом в снег, а подняться не могу, валит меня в стороны от бессилья, и гибельная дремота охватывает – спасу нет. Однако ползу вперед, гребу руками, упираюсь ногами, лишь бы не остановиться, потому что тогда конец. И вдруг мне почудился вроде какой-то топот и вжиканье санных полозьев по снегу. Тут меня силы и покинули, и сознание помутилось. Припал я всем телом к снежному покрову дороги и думаю, больше не поднимусь и пропаду здесь, будь она проклята эта дорога, раз уж я ошибся насчёт догоняющей меня конской подводы. Но Господь миловал.

Моим спасителем-хранителем тогда оказался наш деревенский пастух Игнаша Репейников, мужичонка от рожденья слабоумный, божий человек, как говорят у нас про таких. Был Игнаша в военные годы одним единственным мужиком в деревне, раненые еще не приходили с фронта, только похоронки повально её сиротили, и он как бы за всех воевавших мужиков и кожилился на колхозной работе, робил, как мог. Поехал он в тот мартовский день солому выдирать из-под снега, чтобы ею покормить колхозную скотину, вконец оголодавшую за зиму от бескормицы, да на меня и наткнулся на обратном пути. Безотказным мужиком был Игнаша, сколь его помню, незаменимый наш колхозный пастух. Да вот беда, матерился он политически вредно для советского строя, и никакие уговоры местной власти на него не действовали. В войну его не трогали, а как победный салют отгремел, тут Игнашу в тюрьму и упекли. Мать его, полуслепая, полуглухая старушонка, лишившись кормильца, пошла с сумой по миру и где-то бесследно затерялась, видно, с голоду померла в чужой стороне.