Марат Валеев - Не чужие. Невыдуманные рассказы

Конечно, это было нечестно. Но, думаю, вполне оправданно и справедливо. Да и не хотелось рук марать.

Овсянников рухнул навзничь, широко раскинув мосластые руки.

– Убили-и! – истошно взвыл кто-то за нашими спинами. Я оглянулся. Это, прижав руки к груди и вытаращив водянистые глаза, кричала немолодая уже тетенька в калошах на босу ногу. Видимо, жена Овсянникова, вышла из дома на шум.

– Да кому он нужен, – сказал я, пристраивая лопату на место. – Этого бугая и ломом не убьешь.

– Люди, карау-ул! – продолжала блажить тетка. Этого нам еще только не хватало. Сейчас набегут, скрутят, в райцентр отвезут, ментам сдадут.

– Эльза, не ори! – вдруг приказал жене Овсянников. Он завозился на земле, оперся руками и сел напротив все еще откашливающегося Генки.

Овсянников пострадал не особенно – была разбита только одна бровь да припух нос – лопата – то прилетела плашмя. Он потряс головой и… заулыбался.

– Чё, за ножиком приехали, придурки?

Генка перестал кашлять и кивнул.

– Ну, – сказал и я. – Отдавай давай. А то ведь я и повторить могу.

– Коля, может, позвать кого? – неуверенно спросила жена Овсянникова.

– Сгоноши-ка нам лучше на стол чего-нибудь, – вдруг распорядился Овсянников. – Ну, молодые чемоданы, пошли мыть руки…

Что нам оставалось делать? Такого поворота мы никак не ожидали и приняли приглашение. И застряли у Овсянникова часа на два. Вот такой оказался мужик! Вот такой! Ну, а что касается того злополучного ножа…

– Мужики, вы уж меня простите! – плакал, шмыгая опухшим носом, Овсянников, и бил себя рыжеволосым кулаком в грудь – это когда мы уже начали вторую бутылку. – Ну, хрен его знает, что на меня нашло тогда. Нож-то и в самом деле отличный был. Ну, взял и отнял, не удержался. Уж так хотелось мне его заполучить. Простите, если можете.

– Да прощаем, прощаем! – нетерпеливо сказал я. – Ты его верни все-таки.

Мне очень хотелось вновь увидеть тот самый нож, который тогда буквально околдовал меня своей грозной, хищной красотой. А может, он вовсе не такой уж замечательный, а просто остался таким в моем прошлом, детском воображении? Короче, пусть отдает. Там разберемся.

– Ножа я вам не отдам, ребятки, – неожиданно твердо сказал Овсянников, и мы с Генкой переглянулись: «шо, опять?».

И тут его жена Эльза, все это время молча и с неодобрительным видом сидевшая в сторонке, закрыла лицо ладонями и, спотыкаясь, вышла из комнаты.

– Чего это она, а? – пьяно удивился Генка.

Овсянников молча опрокинул стопку водки, выдохнул, не закусывая и, глядя в стол и медленно выговаривая слова, сказал:

– Вашим ножом. Мой сын. На танцах. Порезал одного парня. Он не выжил. Кровью истек. Так что Васька мой. Теперь на зоне, уже шесть лет как. А Гришка в могиле. Вот чё ваш нож натворил, блин!

Овсянников скрипнул зубами, уронил голову на руки и почти тут же захрапел.

Мы с Генкой тихо встали из-за стола и, слегка пошатываясь, прошли на выход. Жена Овсянникова проводила нас враждебным взглядом, и на наше «До свидания!» ничего не сказала…

Собственно, мы-то тут причем, а?

Из армии на гражданку все возвращаются с какими-то специальностями. Меня в нижнетагильской стройбатовской учебке за полгода выучили на электросварщика, и оставшиеся до дембеля полтора года я варил всякую фигню на сугубо, и не очень, секретных военных объектах, и домой вернулся с корочкой сварного четвертого разряда.

Такому спецу в родной деревне обрадовались. Нет, сварщик до меня здесь имелся, но самоучка, и все, что он не приваривал, через какое-то время отваливалось. Причем порой в самые неподходящие моменты: то на пахоте, то на сенокосе или там уборке зерновых.

Так что мне не дали отгулять даже мой положенный дембельский месяц, а потащили на работу ровно через пару недель после того, как я повесил свою шинель с черными погонами в сенях (потом у меня ее выпросил завклубом – для художественной самодеятельности).

Я бы, может, с удовольствием погулял и подольше, но как назло, бригадир тракторной бригады жил с нами по соседству, у нас даже забор был общим. И Палычу ничего не стоило заглядывать к нам на дню по два-три раза, чтобы справиться о моем самочувствии. Захаживал и управляющий, все по тому же вопросу.

И вот когда они убедились, что всего через неделю я бросил квасить, а уже вовсю вкалываю дома по хозяйству (дрова там пилю, в сарае убираюсь), а вечерами трезвый прихожу в клуб, снова надавили на мать с отцом, и те сказали мне:

– Все, сынок, иди завтра в контору, а то Палыч у нас уже в печенках сидит.

Ладно, пошел. Управляющий заставил меня написать заявление о приеме на работу, в тот же день меня свозили на центральную усадьбу на инструктаж по технике безопасности, где я и еще трое или четверо сварных подремали на нудной часовой лекции инженера по ТБ, расписались в подсунутом журнале, и разъехались по домам.

А на следующий день приунывший местный сварной (он же киномеханик по основной работе) сдал мне свои дела. Так на руках у меня оказались: сварочный цех в ремонтной мастерской со стационарным, видавшим виды, трансформатором, маска с треснувшим защитным стеклом, заляпанным брызгами расплавленного металла, килограммов десять разнокалиберных электродов, развешанные на стене низковольтные кабеля с «держаком» и крюком заземления. А еще и передвижной сварочный аппарат (САК) в агрегате с колесным трактором «Беларусь». И самое для меня неожиданное – газосварочный аппарат, работающий на ацетилене (карбиде) и кислороде. Газосварке я обучен не был, но из рассказов бывалых сварных знал, что и ацетиленовые, и кислородные баллоны порой взрываются. Почему я и посмотрел на прислоненные к стене парочку синих таких баллонов с опаской.

– Фигня, научишься! – злорадно сказал киномеханик, пиная сапогом пустой, с засохшими белыми потеками карбида, ацетиленовый аппарат. – Я же научился.

И фальшиво что-то насвистывая, ушел из мастерской. Навсегда. В свою киномеханскую будку. С тех пор Гриша (фамилию его не называю, мужик еще живее все живых и сегодня) невзлюбил меня. Потому как получалось, что я, хоть и не специально, оторвал от его семейного бюджета дополнительные 90—120 рублей – больше сварному в тракторной бригаде тогда не платили, хотя на нем и висело целых три аппарата.

Забегая наперед, скажу, что я, как и мой предшественник Гриша, ежемесячно сам закрывал себе наряды. Вооружался справочником ЕНИР (единые нормы и расценки) и, сопя и пыхтя, азартно выколупывал оттуда подходящие или похожие на то, что я сделал за минувший месяц, работы, и «рисовал» себе зарплату. Но расценки были такие дешевые, что количество сделанных стыков и швов приходилось завышать вдвое-втрое. Однако нормировщики на центральной усадьбе прекрасно знали средние объемы по всем тракторным бригадам, и нещадно резали эти фуфловые наряды. До сих пор не понимаю, за каким чертом меня надо было держать на сдельщине, когда куда проще было и для меня, и для бухгалтерских мудрил вести расчеты по часовой оплате. Но нет – каждый месяц с меня требовали наряды, и я уже по какому разу «переваривал» на бумаге различные конструкции. И если бы они однажды вдруг материализовались, деревенька моя вся оказалась бы под гигантским куполом, сооруженным мной из арматуры, уголков, тавровых и двутавровых балок.