Валерий Антипин - Сухой лист

– Затронуло. Что это со мной? И предчувствие. Грызёт нехорошее предчувствие, – проговорил он.

Закат.

«Везёт же мне на закат. Чем тусклей, тем лучше. Добрый знак для начала задуманного. Хорошее начало – сытый конец! Всё в моей жизни решается на закате. И раньше, сейчас и будет решаться потом. Обдумать детали и рвануть. Надоело выжидать, мечтать, шнырять по развалинам и довольствоваться тем, что бог подаст. Благо есть, и я им воспользуюсь».

В нём вспыхнул азарт и жгучее желание сорваться с места. Бежать и бежать. Ощутить в своих руках холодок контейнера, уйти от людей и больше их ни когда не видеть.

Мирон опять улёгся в гамаке, но сон не одолевал его. Он то и дело вертелся с бока на бок. Постылая туча недоброго прошлого повисла над ним. Потянулась воспоминаниями пытаясь пробудить в нём совесть. Из этих воспоминаний выплыло вполне знакомое лицо. Оно смотрело не мигающими, мутными белками. Смотрело так же сурово и осуждающе, каким было и при жизни. С явным недоверием, словно предвидев скорое предательство.

«Живучий зануда. Как же ему удалось ускользнуть? А…! Шелуха. Как-то удалось. Постарел Фёдор. По глазам и узнал. Дошутился!».

Мирон презрительно усмехнулся. Всё складывалось отлично. Когда ни будь и он станет дряхлым, ни кому не нужным стариком. Когда ни будь, но не скоро. Он и не рассчитывал на снисхождение, милость, чью либо заботу. Не доставало малости. Крупицы вырванной с корнем. Её не хватало, но Мирон обходился и без неё.

«Лучшее получается как будто случайно и легко. Словно летишь. Ты, Фёдор летать не умел. От того душонка твоя тяжела, впрочем как собственно и всё к чему ты прикасался. Коллеги тебя ненавидели за скверный характер, дурацкие шуточки и скрупулёзность», – разжимая и сжимая пальцы в кулаки, задёргался Мирон.

Он ошибался, упустив тонкости взаимоотношений учёных. В нём шевельнулась ненависть. Руки сами обняли сумрак, пальцы соединились в замок. Он засопел. Мускулы напряглись. Ладони, как блины живого пресса сильно давили друг друга. Он уже сделал, что хотел, но так и не избавился от этого лица.

«Ни когда ты теперь не сможешь и слова сказать, заставить меня подчиняться, потому что я никчёмный выродок оборвал твою кчемную жизнь. Выкрал плод твоих кчемных трудов, запомнил формулу, код и соотношение компонентов», – он осёкся, откинувшись на спину, пальцы провалились, сжав сетку гамака.

Работая на учёных, Мирон выполнял грязные поручения. Терпел насмешки от Фёдора, но сдерживал себя. Таскал ящики, драил до блеска пробирки.

…Бумажки, насмешки, стекляшки.

«Фёдор напоследок сказал лишнее. Сказал намеренно, в отместку. И это слышали. Двое слышали точно. Хорошо, что только двое, а не пять или шесть. Пришлось бы по одному устранять и начинать с самого болтливого. Двое… Пусть будет двое. Справимся. Кандидаты нашлись сами собой! Тут и думать нечего. Не возьму, так и так приклеятся. За Кнута я спокоен. Без него ни куда! А вот Жорик инициативу проявит с особенным рвением. Помощники нужны. Жорик не подарок, но взять его придётся. Подрублю инициативу под самый корень. Пригодится для чего-нибудь. Хорошо, что только двое. Хорошо…! Двое так двое».

Нет, не спалось.

«Ну что там, Кнут!».

Мирон встал, подошёл к узкому окну, одёрнул изъеденную молью шторину и выглянул во двор. Обычное зрелище.

Знакомые недоумки, шныряющие в сумерках по пересекающимся тропинкам между хламом. Жёлтые огоньки неказистых хибар. Кривые деревца, бочки с дождевой водой. Чей-то храп, спор, радостное женское верещание. Гогот вернувшихся после грабежа добытчиков. Ни чего не вдохновляло, но по-прежнему беспокоило и настораживало. Не обещало чего-то безоблачного и особенного. Никогда… Никогда не успокаивало, кроме заката, каким бы он ни был. С каждым прошедшим месяцем всё глубже утрамбовывало в эту тошнотворную атмосферу, не препятствуя падению нравов, без помыслов о прощении.

Открылась дверь и в кирпичную халупу вошёл Кнут. Он был похож на хищную, но степную птицу. Длинный нос, карий глаз, скулистое, выразительное лицо, переходящее в шею. Несговорчивый, жилистый и энергичный Кнут внушал опасность. Многим отчаянным, но слишком заносчивым добытчикам серьёзно доставалось.

– Ты всё в темноте Мирон?

– В черноте, – сухо ответил он.

– Без настроения?

– От чего же. Настроение, как и всегда – ни какого. Ты поговорил с Жорой?

Кнут промолчал. По физиономии Кнута, Мирон понял, что Жора согласен отправиться хоть куда, только свисни.

– Не проболтался бы, – проговорил Мирон, задёрнув шторину.

– Я посоветовал не делиться впечатлениями.

Мирон вопросительно посмотрел на Кнута. Он лицезрел, как Кнут раздаёт советы. Жёстко и хладнокровно, с монолитным выражением. Да он и сам походил на монолит, только дышащий и молниеносный.

– Только посоветовал. Ни чего с ним не сделалось. Скользкий он.

– Думаешь, подведёт?

Кнут скривился, чем выразил своё опасение. Жорик ему почему-то не нравился. Не видом, не в деле. Что-то высматривает, выспрашивает. Ненавязчиво прибился. Кто такой и откуда не понятно. Шарахается где попало. Общий знакомый или приятель ещё не повод кланяться. У него этих знакомых, куда не плюнь, а веры… Верил единицам.

– Тогда завтра уходим, – предупредил Мирон. – С рассветом.

Кнут ушёл, а он так и не уснул.

«Значит завтра, завтра закончится мой наихудший период. Время пружины, которую сжимали неведением и мнимым забвением».

Мирон задумался о когда-то «отрезанном» и «сожжённом». Тогда тоже свыклись с «временным», ставшим вечным. Не говорили то, что было когда-то сказано. Надеялись, но только не он. Конечно, ему не придётся изображать на прощание огорчение, якобы сожалея об утрате сомнительной тишины, которой нет и не будет. Они уйдут. Уйдут не заметно, рано. Их не спохватятся. Пропали и поделом. Искать не станут. Объявятся, завалят расспросами.

«Но мы не объявимся, хотя предугадать, что предстоит невозможно. А впереди…! Впереди чернота».

Улицы, площади, перекрёстки. Обгорелые деревья и кусты. Стены с чёрными пятнами копоти. Листья, которые покрыты слоем серой пыли. Пылью, содержащей в себе вещества не совместимые с жизнью. Она везде и всюду. Прикасаясь к вещам и предметам, пыль изменяет их цвет, делая неузнаваемыми, одноцветными и безликими. Легко и не спеша, занимая свободные ниши доступные для проникновения, захватывая всё новые и новые участки. Проходящие редкие дожди смывают её, очищая на минуты строения, газоны и скверы, наполняя воздух относительной свежестью. И это, это лучше, чем задыхаться и чихать, прикрывая лицо ладонью, ощущая во рту кисловатый привкус.

По утрам, с первыми и бледными лучами солнца, по улицам города медленно и урча, поползут тяжёлые машины. Из их пузатых цистерн забьют фонтаны мутной жидкости. Поднимутся и закрутятся в вихрях мусор и пыль. Серыми облаками они зависнут над тротуарами, а затем оседая на слегка смоченные поверхности, превратятся в вязкую массу, похожую на серый, перепачканный пластилин. Пройдёт полчаса или час, появятся люди. Заспешат. Разбегутся кто куда. Замигают и запиликают сирены, загудит транспорт. Распахнуться окна, засверкают витрины, а плотные шторы и жалюзи будут скрывать за собой чью-то тайну, судьбу и отношения. Горе, счастье, нищету и богатство. Что-то лично незримое, так потребное живым, убеждённо доказывающим насущными заботами важность своего существования. Гибридный, пахучий запашок, ставший частью мегаполиса, обволочёт дома. Разнесётся по закоулкам и чахлым скверам. Начнётся ещё один день, в конце которого кого-то уже и не будет.