Виктор Ефремов - Бескрылый воробей

– Что за бумаги? Выписываешь чеки за услуги?

– Я риэлтор, баран.

– Вот как, – покраснев, стыдливо выдавил я. – Неловко вышло.

– Ты разобрался со своими записями?

– Лучше! Я дописал две главы. И, знаешь, кажется, я спас тебя от высшего суда.

– Замолвил за меня словечко Иисусу?

– Вроде того.

– Я же сказала, никаких наркотиков.

Подходил к концу очередной день, который едва успел начаться. Мы слушали какой-то старомодный блюз и готовили ужин. Несмотря на моё рвение, мне была доверена лишь нарезка овощей и зелени. Кира, сквернословя, оттирала «омлет» от сковороды и готовилась тушить мясо.

– Так куда ты ездила?

– Продала очередную хибару какой-то семейной парочке. Вот они удивятся, когда узнают, что в стенах нет ни утеплителя, ни какой-либо изоляции, а жилая площадь по факту на пять квадратов меньше.

– Ты серьёзно?

– Ну да, каждый держится на плаву, как может.

– А тебе по шее за это не дадут?

– Не моя проблема, что люди хотят подешевле и побыстрее. К тому же, кадастровый и технический паспорта всё время были у них под носом, но ведь всем плевать на мелочи и сноски, лишь бы картинка была попестрее.

– Двадцать две тысячи восемьсот пятнадцать…

– Что?

– Да нет, ничего, просто задумался.

Впервые за последние дни я ел что-то сносное. Кира, как оказалась, неплохо разбиралась в кулинарии да и в принципе была человеком многих талантов. При первой встречи с ней вы бы вряд ли поверили, что она закончила технический и юридический институты с отличием. На журнальном столике аккурат под Заветами пылились какие-то дипломы и корочки, государственные грамоты, сертификаты и прочие атрибуты жизни успешного человека. Но Кира лишь изредка от скуки протирала с них пыль или сворачивала из них бумажных журавликов.

Мы снова пили, закуривали, болтали о всяких пустяках. Я зачитывал ей свои наработки, она местами с блеском в глазах слушала, местами смеялась, иногда произносила коротко: «Убери это».

Шли дни, недели, месяцы. Я не помню, когда последний раз засыпал с ней трезвый. Нам было на всё плевать. Мне казалось, пока мы пьяны, мы живы. Мне казалось, пока мы вместе, мы живы.

Я позабыл обо всём, но никак не о маме и сестрёнке. Порой я вставал в приступе очередной бессонницы, стараясь не разбудить Киру, зажигал настольную лампу. Выкладывал на столик лист бумаги и карандаш. Собираясь с мыслями, стачивал его до середины, так и не найдя ни одного подходящего слова. Письмо из ночи в ночь оставалось пустым, писательский талант, порой рекой льющийся из-под грифеля, то ли спал, то ли агонизировал.

Порой хотелось всё бросить и вернуться домой, взять с собой Киру, не гнаться за туманной мечтой и жить обычной жизнью, но я понимал, что всё рано или поздно вернулось бы на круги своя. Кира лишь говорила: «Высунь голову из задницы, твоё дело – писать». И я писал. Писал, изо дня в день утолщая блокнот, заваливая стол исписанной макулатурой. Писал месяц за месяцем, сменяя грифель за грифелем, опустошая чернила сотен авторучек.

– Ну и что ты думаешь?

– Говно.

– В смысле? – недоумение на моём лице говорило само за себя.

– Ну для семейного архива, пробы пера или сдачи курсовой на кафедре журналистики какого-нибудь Мухосранска пойдёт.

– Какого чёрта ты несёшь? Я писал это три года, три грёбаных года!

– А я говорю, говно.

Кровь прилила к вискам вместе с непреодолимым желанием схватить её за глотку и переломить гусиную шею. Благо здравый рассудок всегда преобладал в моей кипящей голове.

– Пойми меня правильно, я не хочу тебя задеть. Ты правда старался. Но этого недостаточно. Ты можешь написать сложнее, остроумнее, глубже. Тебе нужен опыт. Ведь я выбрала тебя, значит, ты лучший!

Кира приблизилась ко мне, но я сделал шаг назад.

– Тебе нужно всё обдумать. Я вернусь ближе к вечеру, не теряй рассудок, творец, – отправив воздушный поцелуй, она накинула плащ и скрылась за дверью.

Разменять вечность можно, следя за тем, как бежит вода, извиваются языки пламени и как тускнеют в нём некогда полные жизни рукописи. Огонь жадно сжёвывал плоды трёх лет бессонных ночей, отхаркивая в дымоход золу пышущих жаром букв. В этот раз мысли не путались в суматохе, не вились вокруг языка и кисти, не пересекались друг с другом, не ускользали. В этот раз разум пребывал то ли в оцепенении, то ли в анабиозе. Равнодушие и пустота постепенно заполнялись тёплым глинтвейном и растворялись в нём на пару с угарным газом.

– Я не намекала ни на какие радикальные меры, – послышалось из-за спины.

– Плевать.

– Наверно, не стоило так резко. Ты воспринимаешь всё слишком близко к сердцу.

– Не вини себя, на утро я буду бодрячком.

– Радует, что ты не теряешь жизнелюбия.

– Скажем так, я ещё не решил, когда пущу себе пулю в лоб.

– Довольно оптимистично.

Мы молча сидели и жгли оставшиеся отпечатки моих мыслей. Как трудно создать целую жизнь, историю, и как просто уничтожить всё в одночасье. Слёзы наворачивались при мыслях об этом, солью выжигая блеск покрасневших глаз. Морфей вновь ненароком коснулся моих век.

– Ну что же ты, братец, мужчины не должны плакать! – подкидывая очередной лист в нутро камина, наставляла Катя.

– Это мальчики всем чем-то обязаны, мужчина не должен никому и ничего, – оборвал я, протирая заспанные глаза.

– Стоило оно того, а, братец? Год прошёл, а ты как грезил о чём-то, так и продолжаешь гнаться за собственной тенью.

– Хоть ты меня не суди.

Катя увела взгляд и перевела дыхание.

– Мы скучаем. Нам трудно без тебя.

– Я всё понимаю. Подождите ещё немного, самую малость. У меня получится, обещаю.

Повисла тишина, прерываемая лишь треском объятых пламенем сухих дров, огоньком мерцавших в глазах сестрёнки.

– Марк о тебе спрашивал.

– Марк? Он вернулся?

– Да, сказал, что будет ждать твоего приезда.

– И как он?

– Как всегда: разит перегаром, сквернословит и пошло шутит. К счастью, он слишком бедный, чтобы пить так часто.

– Это радует, – я невольно улыбнулся, – Как матушка?

– Потихоньку. Говорит, что ты нам важнее бумажек, которые присылаешь. Откуда они, кстати? Не думаю, что кочегарам много платят, – демонстративно бросив последнюю стопку бумаг в камин, произнесла Катя.

– У меня, так сказать, нашёлся спонсор.

– Эта девица? Мама не разрешает мне ошиваться рядом с такими.

– Она хорошая, правда.

– То есть тебя обеспечивает девчонка?

– Не начинай, пожалуйста, – наши голоса вновь слились с пустотой комнаты.

– Ложись-ка в кровать, тебе пора спать.

– Нет, я хочу посидеть с тобой ещё.

– Успеешь ещё насидеться, – Кира продолжала трясти меня за плечо.

Мы легли и продолжали говорить что-то друг другу, отшучивались, болтали, допивая остатки остывшего глинтвейна, незаметно сливаясь со сном. Впереди ждал новый день, можно сказать, новая жизнь. Феникс в девятнадцать глав вспыхнул, сгорел и истлел вместе со мной. Отчаяние, апатия и самобичевание растворились в объятьях Киры, сменившись на призрачную надежду и зыбкое воодушевление. Впереди ждал новый день.