Наталья Куракина - Записки с Марса и Венеры. Проза

– Только в школу… Хоть 90 рублей. Нужно быть там, где не получается. Хотела тебе показать одну статью… в газете.

– Я не люблю такие вещи.

– Вот, всё равно… прочти.

Читает. Смотрю на него. Какой он…

– Я не люблю такие вещи.

Потягивается, как молодой кот.

– Ясно.

– Ой, у меня ключи остались в пиджаке. Я передам с кем-нибудь.

– Я, может, приеду?

– Зачем тебе ездить второй раз в общежитие в такую даль… Я передам с Комиссаровой.

– Хорошо… Так и не переписала из «Огней Болгарии»… А ты читал?

– «В доме Владимира Высоцкого»? Нет ещё. Мне только твоя мама сказала.

– Не люблю Вознесенского. У него трудные стихи.

– А ты читал «Озу»?

– «Узу»?

– «Озу».

– Что-то из древней поэзии?

– Нет. Я вот сейчас тебе найду.

– Нет, не надо.

Достаю ему пластинку Тухманова: три штуки купила.

– Три рубля?

– Если тебе не жалко 90, почему мне должно быть жалко три?

– Но я ведь не купил.

– Но купил бы?

– Конечно.

– Ну вот… Лена, достань-ка мне ту серую тетрадку.

– Там – что?

– Высоцкий. Сейчас… Сейчас мы и его просмеём. Ты посмотри на него, раскритиковал Дина Рида. Зато Дин Рид за мир боролся.

– Побрили его – и в тюрьму.

– Почему обязательно побрили?

– Выгнали из Америки, так он – в ГДР.

– Там у него вилла. Это я так думаю.

– На одном этаже живёт Рената Блюме с вот такими глазами, на другом – он с гитарой.

Смеёмся. Как хорошо с ним смеяться. Я его не боюсь.

– Ну, я пойду.

Я молчу. Он берёт «дипломат». Стоит рядом со мной. Я сижу за столом. Смотрю в окно.

– Ну, давай письмо.

– Вот.

– Тетрадь?

– Да. Писала всю ночь.

– Письмо писала всю ночь?

– Я люблю писать длинные письма.

– Я люблю получать длинные письма.

– Я тоже люблю получать…

Берёт письмо, кладёт его в «дипломат».

– Счастливо оставаться.

Выходим в коридор.

– Как дела с учёбой?

– Всё нормально. Испанский, военный перевод…

– Это хорошо, что нормально.

– Если мама будет спрашивать, скажи, всё нормально, настроение отличное.

– Ты не знаешь, почему Лена Комиссарова осталась на второй год?

– Не знаю. Сейчас их группу расформировали.

– Да, печально, что их группу расформировали… Ну, я когда приеду, сразу зайду к тебе.

– Хорошо.

Снимаю с вешалки куртку. Выходим.

– Сегодня тепло.

– Да.

– Интересное кино идёт в «Сормовском», про итальянский фашизм. «Я боюсь». Не то что про любовь.

– Я уже полгода в кино не была.

– Нет, я часто хожу.

– Наташа, знаешь, что может получиться этой зимой, понимаешь, в том году, говорят, «ленинский» призыв. В морфлоте – четыре года, а так – три. Лучше бы меня забрали в декабре. Чего тянуть кота за хвост. Всё равно заберут.

– Галочка из Москвы вчера письмо прислала. Вот люди интересно живут.

– Коршикова? Я их путаю с Березняковой. Кулижский тоже письмо прислал.

– Что пишет?

– Что живут интересно.

– Да-а… В Москве, в Ленинграде…

– Ленинград лучше Москвы. Мой любимый город.

– Точно.

– Хотя хуже Горького ничего быть не может.

– ?

Кашляет. Жутко.

– Как ты простыл…

– Да… Климат ничего, но в Горьком я долго быть не могу. Увижу всех своих друзей скоро…

– Домой бы сейчас…

– Ты хочешь домой?

– Странный вопрос. Я всё равно поеду раньше каникул. Ты только маме ничего не говори, ладно? А то начнётся – как это? пропускать занятия?

– Нет, у меня родители говорят – поступай так, как считаешь нужным.

– Это все так считают…

– Да… Здесь останавливается восьмая маршрутка?

– Вон «пятьдесят первый» идёт.

Достаёт мелочь.

– Ну, передавай там всем привет. Счастливо тебе.

– Тебе тоже.

Побежал. Смотрю вслед. Входит в автобус. Ухожу.

Как недавно писал Саша с Ямайки – «лубоф-ФФ»…

Тётя Галя потом сказала —«Смотрел на тебя украдкой». Смотрел ли?

Наигранно, неестественно, глупо…

Но хороший был день.

– Если мне будут приходить письма, ты складывай их. Я не думаю, что будет большая пачка.

Такой, как вчера, как на клубе в школе.

– В Москву поступают те, кто поумнее и, если хочешь, побогаче.

– У меня в школе не получится.

– О, начинается…

– Нет, на самом деле…

Я тебе доверяю. Я ещё увижу тебя. Сейчас твой самолёт летит домой. Я рада за тебя. Я жду. Сегодня ночью снились книги Хемингуэя.

Счастье? Его шуба и моя – рядом в шкафу тёти Гали. Ключи от квартиры – у него, а мне его жалко, потому что он спит на одном матраце в холодном общежитии. А ещё в шкафу висит его костюм синий и тот, любимый, выпускной, с коричневым галстуком в белый горошек, и ещё рубашка, на кармане которой сбоку пристрочен ярлычок. А ты, Пашенька, всё-таки жестокий и бессердечный. Ведь ты же всё знаешь и… опять переставляешь мою пешку. Но я сама виновата во всём. И теперь вот сплю рядом с твоими чемоданами, как верная собака. Ну, скажи мне, – «какая же ты дура, Наташка.» Я так этого жду. Пусть письма твои приходят на Коминтерна. Пусть ты когда-нибудь захочешь встретиться со мной напоследок не из чувства такта и вежливости. Да, ты перевёлся бы отсюда, если бы это был педагогический, а не переводческий.

Где же твоя коричневая курточка?

Почему я отчитываюсь перед тобой даже в том, с кем и с какой Светой из нескольких Свет ездила домой и жила в общежитии?

…подвела сестру к общаге, говорю – вот, смотри, здесь жила твоя сестра. Она меня попросила показать все окна, которые ей хоть о чём-то могли сказать, со сылкой на мои рассказы. Потом она подумала и выдала: «Хорошо, что я здесь не живу».

Она стала весьма представительной девицей и потихоньку страдает по некоторым моим ученикам. Иногда я дразню её насчёт переходного возраста, на что она мне парирует: «У тебя вся жизнь – переходный возраст». Язычок у неё, что называется, подвешен. Когда собираемся вместе, то у нас получаются вечера юмора, хоть записывай на магнитофон.

Нельзя любить в благодарность за что-то. Заплывают души телом. Где-то я слышала такое выражение. Надо любить жизнь больше, чем её смысл. Это я, дура набитая, всё чего-то жду. Чувство единения в самолёте – потому что все вместе в воздухе висим. Только личность может понимать другую личность. Нужно слушать свой внутренний голос, а не мозги.

Есть и эмоции, и размышления, и себя жалеть я по-прежнему люблю, но, знаешь, всё-таки я занимаюсь не своим делом. По-моему, это так. Где-то я очень ошиблась, и уходят годы, и я делаю не то, что должна и не то, что хочу. Поздно что0то менять. Журналистика – это немного не то. А в Литинститут дорога закрыта.

Сейчас мне ЕГО недостаёт больше, чем остальных, И тем больше надо его видеть, чем сильнее несоответствие нас самих. Страшно, что это никогда не пройдёт. Я тоскую по ОБРАЗУ. Только было бы у него всё хорошо. Пусть и не со мной. Это не поза.