Леонид Канашин - Лейтенант Копылов. Армейский роман

За неделю до подачи документов в приемную комиссию я передумал поступать в университет. Виной тому стала попавшая в мои руки книжка про геологов. В ней описывалось, как геологи, испытывая невероятные трудности и лишения, рискуя ежечасно жизнью, прокладывают в таежных дебрях поисковый маршрут и находят, в конце концов, очень необходимое стране месторождение редкого металла. Я понял, что эта профессия больше мне подходит, что, несмотря на всю привлекательность работы рядом с Зоей Петровной, вряд ли я смогу из года в год заниматься одним и тем же: вылавливать жучков из байкальских вод или изучать содержимое желудков нерп и рыб. Открыть уникальное месторождение и сразу стать знаменитым на всю страну – это было по мне. Я уже представлял себе, как это произойдет: вооруженный молотком и компасом, пробираюсь я вдоль таежного ручья по узкому распадку, и вдруг после очередного поворота мне открывается блистающая скала, вся состоящая из драгоценного металла или минерала…

Я подал документы в Иркутский политехнический институт. В университете тоже обучали на геологов, но теперь мне уже неловко было встречаться с Зоей Петровной.

Конкурс на геологические специальности был немалый, но мне удалось его выдержать, и в конце августа 1967 года я получил студенческий билет и место в общежитии.

Мое поступление в институт живо обсуждалось нашей родней. Как-никак, я был первым, кому представился шанс получить высшее образование и выбиться в люди. К этому времени жизнь в деревне стала немного налаживаться. Заработки в колхозе по-прежнему были нищенскими, но после снятия Хрущева селянам разрешили иметь в личном хозяйстве скота и птицы больше, чем раньше, и теперь у них появилась возможность продавать излишки мяса и молока на городском рынке. Про голод стали забывать, на вырученные деньги приводились в порядок подворья и даже строились новые дома. Все мои дядьки обзавелись мотоциклами.

Стипендия, которую мне выплачивали в институте, равнялась тридцати рублям. Это было почти половиной того, что получала мама за свою работу на судоверфи, поэтому нам жить тоже стало легче.

В общежитии мы питались коммуной, то есть сбрасывались со стипендии всей комнатой в общий котел и готовили по очереди самую примитивную еду: картошку в мундире, щи из консервов, макароны, разные каши. Зная это, мама всегда старалась к моему воскресному приезду в Листвянку приготовить для меня что-нибудь вкусное. Дома я наедался до отвала, сметая все разом. Это, впрочем, нисколько не мешало мне, вернувшись вечером в Иркутск, чувствовать себя голодным наравне с другими обитателями общаги.

Студенческая свобода пьянила. Никто не проверял каждый день уроки, никто не корил, если утром лень было вставать и идти на лекции. Всегда думалось, что до экзаменов еще далеко и легко можно будет наверстать упущенное. К тому же, обучение в институте началось с предметов, не имеющих, казалось, никакого отношения к геологии. Я недоумевал, каким образом физика, математика, химия и электротехника помогут мне быстрей найти «блистающую скалу»? Не вылетел я из института в первую же сессию только благодаря тому, что на экзаменах по математике и физике удачно воспользовался шпаргалками.

Как и раньше в школе, в институте у меня находились занятия, гораздо более увлекательные, чем заучивание абстрактных формул и теорем. Я играл в футбол и настольный теннис, водил ребят со своего потока в походы на Байкал и не пропускал ни одного фильма, выходящего на экраны кинотеатров города. Еще в абитуре я познакомился с ребятами, поющими под гитару бардовские песни, и с первой же стипендии купил себе семиструнку и стал учиться на ней играть. Кроме того, я занялся фотографией, снимал своей «Сменой» все подряд и просиживал ночи напролет под красным фонарем, печатая фотокарточки.

Ну, и конечно, я увлекался девушками… Поначалу эти мои любовные увлечения, чаще всего не вознаграждаемые взаимностью, сменяли друг друга, не оставляя особого следа, но после третьего курса, на практике в геологической экспедиции, я так жестоко (и опять же безответно) влюбился в молоденькую повариху, что подхватил осложнение в виде поэтической лихорадки. С первыми заморозками все студенты-практиканты разъехались по домам, я же с остатками экспедиции еще долго оставался в тайге рядом с неприступной поварихой, до последнего дня не теряя надежды растопить ее сердце своими пламенными виршами…

Когда я вернулся в Иркутск, занятия в институте шли уже без малого два месяца. Я взялся было за учебу, но тут в общаге появился мой друг и одногруппник Санька Пригожин, задержавшийся на производственной практике еще более моего. Санька выразил сомнение в том, что нам, измотанным тяжким полевым трудом, будет по зубам гранит наук, если мы не устроим себе отдых, хотя бы и не очень продолжительный. К тому же жгли руки остатки денег, заработанных на практике. Дополнительные каникулы вылились в наше недельное триумфальное шествие по питейным заведениям Иркутска.

Нечаянная болезнь неожиданно приняла хронический характер. Стихотворные произведения разных жанров, от частушек до поэм, рождались во мне в таком количестве, что я едва успевал их записывать. Спеша поделиться ими с человечеством, я с помощью нескольких гитарных аккордов подбирал для своих стихов подобие музыки и вечерами, кочуя с гитарой по общежитию из комнаты в комнату, изливался вдохновенно. Не стану утверждать, что все мои друзья и знакомые были в восторге от моего творчества. Впрочем, я был рад, когда меня не выгоняли сразу же.

Наивно было бы надеяться, что наше столь длительное отсутствие на занятиях останется незамеченным и безнаказанным, и я, хоть и испугался, но совсем не удивился, получив через старосту группы приглашение в деканат. Наш декан был человеком скорым на расправу, поэтому я заранее приготовил покаянную речь, суть которой сводилась к просьбе не отчислять меня сразу, а дать шанс исправиться.

Поведение декана, однако, меня озадачило. Он с неуместной приветливостью вышел из-за стола, подал мне, совсем уже этим испуганному, руку и предложил место в мягком кресле у окна… После чего он и сам сел в такое же кресло, стоявшее напротив. Затем у него в руках появились несколько довольно мятых листов писчей бумаги, он откашлялся театрально и стал декламировать: