Платон Беседин - Дети декабря

По вечерам, по выходным к нам заходили гости, и мама, выставив свой фирменный салат оливье, в который она добавляла ливерную колбасу, усаживала всех за стол. Папа доставал бутылку «Белого аиста», и кто-нибудь заводил длинную, тягучую ахинею, наполненную словами «карма», «энергетика», «аура».

Когда позже я читал фантастические книги, где космический корабль с героями, предателями и красотками на борту летел к прекрасной планете, когда смотрел приключенческие фильмы, где до синевы выбритые герои разыскивали Священный Грааль, то вспоминал собрания на кухне родителей: ведь те, кто был там, в сущности, занимались тем же.

И спустя годы, когда кухонное братство распалось – эзотерики всерьёз занялись бизнесом, а мои родители так и остались радиоинженерами, только книги уже не покупали, а читали старые, – многие продолжали на свой манер разыскивать Шамбалу или Град Китеж.

Знание, искомое отцом в пылящихся книгах, и богатство, отвоёванное у государства его приятелями, были, прежде всего, попыткой обрести безопасность, поиском доказательств, аргументов в споре со временем. Они создавали контекст, в котором можно было бы ощутить себя не умирающим животным, но Причиной и Следствием.

Здесь, на Евромайдане, люди ищут чего-то подобного, важного, первостепенного, выбивающегося из привычной матрицы бытия. Они живут в истории, но этого им, выращенным на смеси абсурдности существования и веры в своё мессианство, недостаточно. Они жаждут подчинить себе мир, установив тотальный контроль над всеми сферами жизни, но ни в коем случае не допустить чужой власти.

Желание не ново, но шанс реализоваться оно получило только сейчас, когда Бог не просто умер, но на всеобщее обозрение выставлен его труп, отвращающий видом и смрадом; да-да, он совсем такой же, как мы, ничего особенного, слепленный по нашему образу и подобию, но мы живы, а он мёртв, аминь.

Поводом могут быть деньги. Или бунт против коррумпированности Януковича. Или поиск справедливости. Или желание потусоваться. Или борьба с одиночеством. Но первопричина всегда одна: люди на Евромайдане хотят доказать себе, что они больше, чем есть на самом деле, и тем самым победить, уболтать, перемолоть смерть.

Я тоже приехал в Киев за этим. Быть вне себя, выйти за рамки. Рамки квартиры, «Тавриды», города, Крыма, семьи, фобий, надежд.

– Пожертвуйте пострадавшему от «Беркута» в ночь на двадцать восьмое ноября…

Подошедший ко мне редкозубый парень с тёмно-сиреневыми гематомами под глазами рвёт жалостливой фразой на лоскуты, и я должен, наверное, ему всё, что есть, ибо он всколыхнул во мне подлинно христианское. Но бес противоречия, что уселся за левым плечом на пуфике IKEA, шепчет: «Кажется, ты видел его раньше, он стоял у входа на станцию метро „Майдан Незалежности“ и, пряча ногу, просил копеечку на протез. И не на двадцать восьмое ноября, а в ночь с двадцать девятого на тридцатое. Лжец!» Нога у парня есть, но с датами он и правда ошибся:

– Не двадцать восьмого, а с двадцать девятого на тридцатое!

– И тогда тоже, – находится парень, – подайте, сколько не жалко…

Он профессионал, этот парень. Возможно, тот самый, что стоял у метро, спрятав ногу, но сейчас он, похоже, решил не напрягаться, а, как говорят футбольные комментаторы, одержать победу на классе. Нет, приятель, подойди ты ко мне в полной боевой выкладке, готовый к изматывающему поединку, ни шагу назад без гривны, я бы расщедрился, скинул купюру, но ты недооценил соперника, и потому благодушия к тебе быть не может.

– Нет, извините.

– Для пострадавшего от «Беркута» жалко…

Их много, на самом деле, пострадавших от «Беркута». Вблизи Майдана. Там, где раньше предлагали фото с голубями. Пристают к людям – перебинтованные, фингалораскрашенные.

Впрочем, и без них колоритных, сюрреалистических персонажей на Евромайдане хватает. Лягается девушка в костюме лошади. Бродит смерть в маске из «Крика» с надписью на косе: «Янукович, я за тобой!». Вещает у «свободного микрофона» косматый провидец, а его уже отталкивает поэт, жгущий гражданской лирикой.

Так нищие и юродивые сбредаются к храмам, ища пропитания и утешения. Впрочем, кормят на Евромайдане лучше, чем в прихрамовых богадельнях. Мне довелось питаться в одной из них, когда я приехал в Киев и на вокзале, ища кошелёк, чтобы расплатиться за гамбургер, обнаружил, что стал жертвой либо воровства, либо собственной рассеянности. Денег оставалось сорок пять гривен, полученных от проводника как сдача за чай и оставленных в кармане. Рассчитаться с «Макдоналдсом» я смог, но на что жить оставшиеся две недели – не представлял.

Ночевать, правда, было где: знакомая мамы пустила меня в свежеотремонтированную квартиру, где помимо газовой плиты, кровати, двух сковородок, подсолнечного масла, тряпки, спичек, куска хозяйственного мыла и пинцета ничего не обнаружилось.

Просить денег у родителей я стыдился. Киевских знакомых у меня, кроме Игоря, не было, а он по контракту уехал в Чехию, и я, рискуя остаться без средств на телефоне, набрал его, но он, сбросив, перезвонил сам, «всё равно компания платит». Всегда раздражавшая привычка теперь оказалась кстати.

– Да, Вад.

– Привет, слушай, такое дело…

– Не сомневаюсь, – хмыкнул Игорь, – иначе бы ты не звонил.

– Может, мне просто захотелось спросить, как там музей Кафки.

– Я не был. И вряд ли буду. Ты знаешь.

– Зря…

– Слушай, не так дёшево тебе перезванивать…

– Ну, компания ж платит, – усмехнулся я.

– О’кей, тогда…

– Подожди, подожди! В общем, есть дело, да. – Я откусил гамбургер. Лист салата оказался вялым, безвкусным, а котлета чересчур жирной, не дающей забыть, каким дерьмом набиваешь желудок. – Я в Киеве. И меня, по ходу, ограбили.

– Ух, – выдохнул Игорь, – совсем без денег?

– Сорок пять гривен. И у родителей просить не хочу.

– Понимаю. – Пауза. – Но меня нет, а ключик под дверью я не держу…

– Мне есть где жить.

– А, с хавкой проблемы? Дай прикину. – Большая пауза. – Одно время я питался в Михайловском соборе, это на «Кловской». Там, где Октябрьская больница. А деньги займи у Азизы. Скажешь, что от меня. Сейчас эсэмэской пришлю её номер.

Азиза – вся фруктовая: с вишнёвыми губками и попкой-персиком – не говорила ни по-русски, ни по-украински, английский же, которым мы насиловали друг друга, у каждого был свой. Она улыбалась, а я характерным жестом стеснительно намекал на деньги и повторял: «Игорь, Игорь». Улыбка её становилась шире, но денег Азиза так и не дала.

В тот же день я отправился к Михайловскому собору. По бокам широких, массивных ступенек, которые преодолевал страждущий или благодарящий, чтобы поставить свечу или приложиться лбом к ледяному камню с горы Афон, цвели красные и жёлтые розы; их вязкий, густой аромат действовал благостно.