Платон Беседин - Дети декабря

Чувство, которое я испытываю здесь, среди взбудораженных триумфом единства людей, сродни песне светлячка у зажжённого фонаря. Во многом ради этого чувства люди выходят и на Европейскую площадь, и на Майдан, набивая Киев, словно автобус, отправляющийся на небеса, распевая при этом: «We got a ticket to ride and we don’t care» [7] Искаженная цитата из песни The Beatles «Ticket to ride» ( прим. ред. ). .

– Се-вас-то-поль! Се-вас-то-поль!

Нахожу своих по этому крику. Он слышен, пожалуй, лучше всех. Парни, скандирующие наши лозунги, регулярно тренировались на стадионе ФК «Севастополь». Фанатов среди тех, кто приехал со мной на автобусах, большинство. И возрастные – вроде гнусавого преподавателя философии Коркишко, взявшего почитать в дорогу книгу Юргена Хабермаса, – подчас активнее молодых.

– Ты где, бегемот, ходишь?

Валера зол. От него прёт алкоголем, и прыщи, которые были незаметны в автобусе, сейчас налились красным.

– Ладно, Валера, погодь, – тормозит его добродушный Ребро.

Когда я только пришёл в «Тавриду-Электрик», он паял, травил платы, но вскоре перебрался торговым в дистрибуцию. И там, говорят, поднялся.

– Да погодь, Ребристый? Нас тут, сука, колотун бьёт, а он ходит хер знает где!

– Ну, отошёл человек, – ухмыляется Ребро. – Может, поссать.

– Простатит, да.

– Ну так дома сиди, лечи простатит!

«Мы должны поддержать президента Виктора Януковича в его стремлении заключить выгодный, прежде всего для Украины, договор об ассоциации с Евросоюзом. Те, кто стоит на Евромайдане, хотят лишь одного – ввергнуть страну в состояние гражданской войны, а после сдать её в лапы американских хозяев, поступившись национальными интересами. Это недопустимо для украинского народа!»

Из всей этой речи, раскатисто звучащей со сцены, меня цепляет одно – «те, кто стоит на Евромайдане». Я видел их преимущественно по российским телеканалам. Я слышал о них от окружающих. И «те, кто стоит на Евромайдане» представлялись агрессивными молодчиками со свастикой на одном плече и портретом Бандеры на другом.

– Хера там Янык сиськи мнёт? – возмущался рабочий цеха «Тавриды-Электрик», таща вакуумный переключатель к испытательной установке.

– Трусит, наверное, – кивал младший инженер, подключая к стальным контактам клеммы. – Или две тысячи четвёртый не помнишь? Та же история.

– Америка бы за час всю эту быдлоту разогнала!

– Ну, так то Америка. Там всё просто: расфасовали и в Гуантанамо. Даже бы разбираться не стали. – Младший инженер проверил заземление, хлопнул металлической решёткой, пошёл в аппаратную. – Им можно, а нам нельзя. Все под их дудку плясать обязаны.

– Вот-вот, а этот говнюк тупит.

– А теперь как? Слишком много людей вышло.

– Да с вертолётов их за час расхерачить…

Я старался не вмешиваться в подобные разговоры. Но последний месяц ни о чём другом в «Тавриде-Электрик», как и во всём Севастополе, похоже, не говорили. И на меня, безмолвствующего, начали поглядывать с подозрением, свой ли. Приходилось обозначать участие в бессмысленных спорах, где один разбирался лучше другого, огорошивая собеседника якобы эксклюзивной, шокирующей информацией, а на деле пересказывал новости, льющиеся, будто из прорванной канализационной трубы, починить которую было некому – все ушли на телесъёмки.

– Говорят, на Евромайдане в еду наркотики подмешивают, – с вечно блудливой улыбкой заметил инженер Мигунов, проверяющий отчёты исследовательской лаборатории. – У меня кума в Шостке. Так вот у неё знакомая с Евромайдана вернулась, теперь от наркозависимости лечится.

– Американцы им бабло платят, – шумно пустил табачный дым инженер Голубев. – Мёрзли бы они там за так?

– Знаете, – я прикурил сигарету, – у меня в Киеве друг, русский, из Севастополя, так вон он туда каждый вечер после работы ходит. Без всяких денег.

– Купили твоего друга!

– Мы десять лет знакомы, чего ему врать? Да и, в конце концов, глупо верить, что все там за доллары, накачанные транквилизаторами, стоят.

– Бордель в центре города развели, эка масть! – окрысился Голубев. – А ты, как я посмотрю, за них, да?

Я повернулся, ушёл. И неделю, хотя буйные мысли стучались, ломились в голову, старался не вспоминать о ссоре с Голубевым, пока в курилке не услышал, что «Вадик Межуев бандеровец». Говоря это, бухгалтерша Вера Скулкина, белобрысая толстушка с нарисованными бровями, не видела меня, оттого ещё больше струхнула, когда я вышел из-за её спины.

– Так это, – Скулкина часто заморгала ресницами, – Семён Ильич всем нашептал.

– Всем? – полыхнул я.

– Ну да…

Я бросился в помещение-аквариум, где за общим столом работал в OrCad крысюк Голубев.

– Семён Ильич!

Он то ли правда не слышал, то ли сделал вид, что не слышит, но наушников, в которых обычно звучали Fleetwood Mac или Doors, – склочный хиппарь! – не снял. Я схватил его за острое плечо, грозящее проткнуть вязаный свитер, и повторил. Он наконец услышал.

– Да, Вадим.

Я почувствовал, как наливаюсь злобой:

– Вы почему сказали, что я бандеровец?

Он вздрогнул.

– Вадим, ну не сейчас, а?

Пощадив его, я дождался обеда. На выходе из кафе «Молодость», где весной и летом зеленели виноградные лозы, а поздней осенью и зимой ржавели голые прутья, Голубев отбивался от моих вопросов, «экая» и «выкая», игнорируя конкретику и факты. И я крикнул:

– Не смейте так говорить! – И для чего-то добавил: – У меня дед на войне погиб!

Это была ложь, потому что об одном деде я вообще ничего не знал, а второй пережил войну и блокаду.

Не понимаю, отчего меня так взбудоражил, расшевелил данный Голубевым красно-чёрный ярлык. Возможно, стерлась грань между насмешкой и реальным обвинением. Через неделю я решился на поездку в столицу.

И вот я здесь. Среди вроде бы своих, идеологически близких. А те, кого я вроде бы защищал в Севастополе, по другую сторону «беркутовских» щитов. И кем бы они ни были, кем бы я ни был, не увидеть их – значит даже не попытаться сложить все части украинского пазла, значит не участвовать в истории, а кормиться исключительно телевизионной картинкой. Я должен видеть всё своими глазами. Так говорят. И говорят правильно.

Пробираюсь к Валере, беру за плечо:

– Отойдём!

– Чо? Только ж пришёл!

– Отойдём!

Покоряется. Отходим, закуриваем.

– Тут такая история, мне надо уйти, отлучиться, на час-два, хорошо?

Валера зажимает сигарету так, будто у него свело челюсть, но я опережаю его:

– Да, знаю, все за дело стоят, мёрзнут, и Степаныч наказал не расходиться, но надо. Пойми!

Он смотрит на меня и вдруг согласно кивает. Этот, в сущности, хороший парень Валера:

– Надо так надо, брат…

Он говорит что-то ещё, но я, развернувшись, уже иду в сторону Евромайдана, по пути сняв георгиевскую ленточку.