Ольга Трушкова - По лабиринту памяти. Повести и рассказы

Батистовый платок бабка сразу же положила в узелок, где была одежда «на смерть», зефир припрятала до рождества, а Сергея Есенина заметила только на следующий день, когда Маша была в школе.

Она долго и ревниво всматривалась в портрет, появившийся на Машином столе.

Не из нашего села – у нас хлопцы трубками не балуются, папиросы курят. Надо у кумы спросить.

Кума Фаина была мобильнее бабки, знала всех в округе, но тоже не признала в нём никого из своих, да и в двух ближайших сёлах этого хлопца не встречала.

– Из Сибири, наверное, – предположила бабка.

Детально изучив портрет со всех сторон, кума Фаина авторитетно заявила:

– Не, не из Сибири. Такие портреты делают у Минску. Ты же видела мой портрет? А портрет Юрик дома делал, у Минску.

И правда, как же она, бабка, забыла? Внук кумы Фаины, студент Юрик, весь свет в её окошке, частенько навещает свою бабулю (это он так её называет). Позапрошлым летом сфотографировал её на карточку. Она, бабка, тогда ей ещё платок свой праздничный давала, очень он куме Фаине нравится. А потом Юрик привёз точно такой же портрет.

Платок на портрете получился ещё красивше, чем на самом деле. Кума Фаина тоже. Бабка тогда рассматривала портрет и тайно завидовала.

Не тому завидовала, что кума на портрете красивая (люди же видят, какая она на самом деле, и не будет же кума портрет заместо лица носить), а тому завидовала, что вот у неё, у кумы Фаины, есть внук Юрик, заботливый да ласковый. Приедет и обязательно первым делом её обнимет и в щёку поцелует. Бабка сама это видела, и не раз. А вот у неё, у бабки, внуков нет, и уже никогда их не будет. Она ещё в тот день, от кумы пришедши, долго плакала.

Но сейчас у неё есть Маша и бабка больше никому не завидует.

Кума Фаина поставила портрет на стол. Теперь они стали изучать уже лицо – искали изъяны. Не нашли, но решили единогласно: Егор не хуже! У них у обеих появилось чувство неприязни к портретному сопернику Егора.

– Надо спросить у Маши, кто он такой. Не будет же она скрывать? Если бы таилась, то и портрет бы прятала, – решила кума Фаина. Она всегда мыслила логично.

В школе был педсовет, и Маша пришла домой ближе к вечеру. За обедом бабка никак не могла отважиться спросить о портретном хлопце. Не вопрос задать боялась она, а ответ услышать. Вдруг жених Машин? А как же Егор? А как же, она, бабка?

После обеда Маша села за проверку тетрадей. Бабка никогда не отвлекала её во время работы, но, промаявшись полдня, снедаемая любопытством и ревностью, она нарушила ею же принятый закон и нарочито безразличным голосом спросила Машу:

– А кто это у тебя на портрете-то?

– Это? Это Сергей Есенин, – рассеянно ответила та, не отрываясь от работы.

Батюшки святы! Из Сибири – фамилия русская! Сначала бабка испугалась, но вспомнила, что в Заречье живут Устиновы. Фамилия-то тоже русская, а от Заречья до их Крюкова всего два километра. Может, и Сергей этот живет недалече. Портрет-то он в Минске делал.

– Где он теперь-то живёт? – спросила она и замерла в ожидании ответа.

– Умер он, бабушка.

Бабка покачала головой и тихо удалилась на свою половину. Надо же, такой молодой, такой красивый. Умер.

Неприязни к человеку на портрете бабка больше не испытывала.

Теперь она каждый день протирала портрет чистым рушником, ставила аккуратно на стол, крестилась и желала Сергею Есенину царствия небесного. А в её вечерних молитвах появилось ещё одно имя, имя упокоенного раба божьего Сергия.

Кем бы ни доводился он Маше, женихом или просто знакомым, пусть ему будет теперь царствие небесное.

Подготовившись к завтрашним урокам, Маша взяла в руки томик Якуба Колоса. Ей очень хотелось прочитать его знаменитые «Адзiнокi курган» и «Сымон-музыка», но – увы! – сборник был на белорусском языке. Ничего, Маша походит на уроки к Степану Григорьевичу и выучит этот язык. А пока ей Егор достанет Колоса, переведенного на русский. Он же принес и Змитрока Бядулю, и Максима Танка в переводе. И переведенный Павло Тычина у неё уже есть.

Интересно, а Степан Григорьевич родственник поэту Бядуле или только однофамилец? У Людмилы Яковлевны тоже знаменитая фамилия – Тычина. Правда, это фамилия её мужа, сама Людмила Яковлевна, как и Маша, русская и тоже из Сибири, из Ханты-Мансийска. Никакого родства со знаменитым Павлом у них нет. Маша спрашивала. Жаль.

Время давно перевалило за полночь. Пора в кровать. И девушка, помечтав немного еще и о Косте, заснула.

Бабка подошла, вынула из её ослабевшего во сне кулачка маленький флакончик с духами, сунула под подушку, поправила одеяло и перекрестила спящую девушку.

Когда Маши не было дома, бабка, хоть и понимала, что стыдно трогать чужое, брала этот самый флакончик и подносила к лицу. Нет, она никогда не открывала его. Зачем? Он и закрытый пахнет. Так теперь после своего дня рождения всегда пахнет Маша. Бабке нравилось.

Ей, бабке, тоже дарили духи. На Первомай дали премию – отрез крепдешина и духи, название она забыла. Из крепдешина сватья Стеша, царствие ей небесное, сшила бабке кофту, а духи бабка отдала ей за работу – денег у колхозников не было.

Давно это было, еще до войны.

Война, война. Они её почти всю под немцем пробыли. Немец наступал – их бомбили, отступал немец – опять их бомбили. Она-то, бабка, уцелела, а вот дочку Машеньку не уберегла. Пятнадцать годочков всего и прожила, она, её Машенька.

Уже после войны пошли ребятишки и девчушки постарше в лес по грибы, набрели на неразорвавшийся снаряд. Лежал, окаянный, будто их поджидал. Рвануло так, что в селе в хатах стёкла, где они ещё уцелели после ранешних бомбёжек, повылетали. Двенадцать детских душ погибло. Машенька с ними была.

У Кириллихи покойной, царствие ей небесное, сразу всех деток положило, всех четверых. Её потом два раза из петли вытаскивали. На третий раз не успели. Говорят, что самоубиенным грех желать царствия небесного, но Господь сам рассудит, грех она, бабка, сотворяет или не грех.

Не от добра же она, Кириллиха-то, в петлю голову засунула? За что ж её в ад-то? Она в нём, в аду-то, и на земле побывала.

Четыре похоронки в один день принесли ей. Фёдор, мужик её, два брата и деверь враз полегли. Полегли-то они не враз, это похоронки приносить стали только после того, как немца от нас прогнали. Ох, и выла же она, сердечная! Все волосы на себе повырывала, по земле каталась. Да он, Господь, и сам, поди, видел.

А через неделю и деток не стало. Не гулящая она была, работящая.

Нет, Господь судит правильно. Вот и ей, бабке, Машу послал в утешение. Такую же светленькую, как та Машенька, снарядом убиенная.

Нельзя в ад Кириллихе, не по справедливости это. Пусть хоть на небеси она будет, справедливость-то, коль на земле её нет.