Игорь Елисеев - Раз-Два. Роман

Внезапно его как будто осенило. Погрузившись в мучительный холод лет, старик принялся измерять шагами свой врачебный кабинет и безжалостно шаркать костлявыми ступнями.

– Надо вам признаться, что по прихоти своего преглупого сердца я совершил премного безрассудств, о которых нередко сожалею, но одним из них я всё-таки горжусь. Это случилось в тяжёлые послевоенные годы, трудился я в госпитале, работал славно на благо страны. Между тем скоропостижно скончался наш главный врач, и на его место поставили другого – был тот ещё прохвост, если не сказать – хуже. Он позволял себе говорить то, что не полагалось, и делать то, что ему нравилось – шуточки грязные отпускал, до баб доискивался, а бабы у нас те ещё «боевые подруги» – столько лет без мужика! Ну а потом его чёрные ручища пошли и по нашим деткам. Вы только вдумайтесь: деткам! Я сам терпеть не могу таких «художеств» и действую всегда начистоту. В общем, рассвирепел я чуток и ударил его в ненасытное брюхо, а потом ещё раз и ещё, пока он ужом извивался у двери. Следственный комитет завёл известное дело. Казалось, что дни мои сочтены, и вдруг экая невидаль – заступился за меня кто-то сверху или, в самом деле – некое чудо, уж не скажу наверняка, да только вскоре пришла благая весть: высшие власти отсылают меня в специнтернат, тогда я ещё не был здесь главным. Так что жизнь моя оказалась, в конечном счёте, не такой уж бесполезной. Всё сносно, а главное – я по-прежнему нужен стране.

Увлёкшись рассказом, он совсем забыл, что всё это время мы покорно стоим на весах; очевидно, этот добродушный забывчивый старичок просто не ведал об относительности времени.

– А теперь, бегом марш, мыться! – скомандовал он, заметив томившуюся в дверях Марфу Ильиничну.

Выйдя из душевой, мы обнаружили два комплекта одинаковой одежды – нашу ежедневную форму. Из прорезей на штанах, ловко надрезанных по бокам, виднелись две самодельные тесёмки, верхняя часть представляла собой две просторные рубашки серого цвета. Помогая нам одеться, заведующая хмуро разглядывала грязную надпись, выведенную аккуратным шрифтом, затем порывшись в бездонном шкафу, вытащила на свет две пары башмаков, стёрла со стены высокую непотребность, вздохнула с облегчением и успокоилась.

Столовая к нашему приходу совсем опустела – к этому моменту время, отведённое «интернатовцам» на ужин, подошло к концу, и все дружно разошлись по своим палатам. На ужин мы получили полную тарелку картошки с двумя тощими котлетами и две тарелки холодной ухи. Уха оказалась неожиданно вкусной, но была почему-то совсем без рыбы. И пока, голодные, мы уплетали изысканные блюда, Марфа Ильинична мило щебетала с необъятного размера поварихой – женщиной с квадратными плечами и напотевшими полукружьями в подмышках халата; наконец, обнаружив перед нами пустые тарелки, она дружелюбно улыбнулась, обращаясь к своей прямоугольной собеседнице:

– Милочка, принеси им, что ли, два чая.

Словно подчиняясь неведомому закону сохранения пищевой симметрии, берущему своё начало от безрыбной ухи, крепко заваренный чай оказался не сладким. Зато столовая впечатлила – не столовая, а концертный зал. И это неуместное сравнение оказалось впоследствии верным: иногда по вечерам скучающие медсёстры, нарядившись в красивые платья и туфли на высоком каблуке, устраивали здесь настоящие танцульки.

После неаппетитного, но сытного ужина, Марфа Ильинична фактически втолкнула нас в многоместную палату и заботливо прикрыла дверь. Внутри на одинаковых койках сидели, а кто-то полулежал, разновозрастные представительницы прекрасного пола; несколько надменного вида парней сидели за круглым столом. Все неотрывно уставились на нас, проникаясь потихоньку увлекательным зрелищем. Увы, но так происходит всегда – сначала нас пристально рассматривают, потом о чём-то неспокойно размышляют и, наконец… одна из девушек встала, и энергично шаркая ногами, подошла к нам вплотную. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать, рыжая, конопатая, с мясистым носом и маленькими, глубоко посаженными глазами; двигаясь суетливо, но равномерно, она подволакивала правую ногу.

– Ну и умора! Настоящий Змей Горыныч, – рассмеялась она, терпеливо обходя нас по кругу; сначала справа-налево, потом слева-направо – видимо, здесь так принято. – Рожают же таких… Как же они такие живут?

– Вот у них и спроси, – проронил один из парней и подбадривающе усмехнулся, – хоть сзади, хоть спереди смотри, ничего не поменяется: две головы, четыре руки, четыре ноги и одна жопа.

– Да ты поэт, – осклабилась рыжая. – Ну! Какое погоняло дала вам директриса? – снова обратилась она к нам. – Рогатка? Бригада? Орава?

– Меня зовут Вера, – сказала я, – а это Надя.

– Это оставьте для надписей в тетрадях. А тут всех зовут так, как их прозвала Инга Петровна, по-нашему Адольфовна. Только смотрите при ней так не ляпните, ясно? Так как вас там?

Язык словно прилип к нёбу и не поворачивался. Мы молчали бы вечно, если бы ты нас не выдала:

– Раз-Два.

Некоторое время все старательно обдумывали произнесённое тобою слово – вернее, сочетание слов, ставшее нашим прозвищем на долгие годы, – затем волна смеха накрыла всех присутствующих.

– Ну, Адольфовна отмочила, – давясь от смеха, сквозь слёзы, пробубнила одна из девушек.

– Может, хватит ржать? – донеслось из правого угла. – Мы вообще-то здесь все неполноценные. А эти хоть ходячие, будет, кому утку носить.

– Заткнись, дура, хахалю своему под одеялом будешь советы давать, – огрызнулась рыжая. – А мы всё думали, койка одна, а их – аж две штуки. Меня Спринтершей зовут, потому что самая быстрая из всех ходячих ДЦПшников 5 5 Жарг. – дети, больные церебральным параличом. , по паспорту – Ольга Петровна. Советчицу из угла звать Божулей, с остальными познакомитесь позже. Ну че вы всё пялитесь? Садитесь уже, – сказала она уже намного мягче и указала на вакантный предмет интерьера.

Мы послушно подошли к кособокому стулу и, немного поколебавшись, нерешительно сели. Испорченный «предмет» с треском сломался, и мы грузно грохнулись на пол, завалившись на спину. Бешеный хохот разнёсся по всему этажу. Неужели скажет литературный критик (или случайный прохожий), ситуация, когда все довольны, все смеются, может быть позорной? Ещё как может! Публичные унижения – даже заслуженные – оставляют вечные следы, подобные холмам и пещерам. Мы походили на спутанный клубок рук и ног; мне дико захотелось забиться в угол и завернуться в старую простыню, скрывшись под ней от стыда и позора. Однако этот издевательский поступок вызвал прямо противоположную реакцию с твоей стороны. Поднимая меня с пола и потирая ушибленные места, ты враждебно уставилась на обидчиков и проскрежетала сквозь сжатые зубы: