Антон Чиж - Моя первая любовь (сборник)

И возвращаясь в то лето…

Среди прочих мы любили игру, которая называлась «кондалы». Сейчас думаю: почему кон-да-лы? Вроде логичнее – кандалы? Но нет – у нас были именно кондалы, мы и орали так: «Кондалы закованы, кондалы, раскуйте нас!» Суть игры заключалась в следующем: игроки делились на две команды, выстраивались в ряд и брали друг друга за руки, затем игрок из одной команды бежал, стараясь разбить своим телом цепочку рук ребят из другой команды. Если у него получалось разомкнуть сцепленные руки противников, он забирал одного игрока в свою команду; если он не смог разорвать строй, он становился частью чужой команды.

Для игры в «кондалы» мы собирались целой бандой (десятка два детей разных возрастов) и шли на небольшое поле за санаторием. Мальчишек-девчонок набиралось примерно поровну. Подозреваю, что вообще весь смак этой странной игры в «кондалы» и заключался в том, что мальчишки играли вместе с девчонками; тут и зарождались первые симпатии и первые эротические переживания. И даже – первые признания в чувствах; понятно же, что, если мальчик уводит в качестве трофея из соседней команды все время одну и ту же девочку, это означает, что он в нее влюблен и имеет мужество признаться перед всеми. И девочка в этом случае волнуется, млеет и чувствует себя немножко принцессой.

Помню, что в самый первый раз, когда мы начали играть, нас с Сашей разделили. Я оказалась в одной команде, он – в другой. Мы стояли и смотрели друг на друга. Глаза у Саши были серые-серые, как небо перед грозой. А небо как раз сгущалось, и где-то за лесом собиралась гроза. Мне почему-то вдруг – на мгновение – стало трудно дышать, и я поняла, что между нами что-то произошло. Буквально сверкнуло. И что наша с Сашей дружба за один миг превратилась в любовь. У детей, да и у взрослых, так бывает. Мне вообще кажется, что только так и бывает.

В следующую минуту Саша снарядом ворвался в нашу команду, разбил цепочку и, взяв меня за руку, увел за собой. Теперь мы стояли вместе, судорожно сцепив руки, готовые отражать натиск противников. Очень скоро наши с Сашей чувства стали очевидны для окружающих (подозреваю, что у детей звериный нюх на такие вещи), и мальчишки начали подначивать Сашу, поддразнивать его. Теперь пацаны из другой команды намеренно пытались разбить наши руки, и, когда им это удавалось, уводили меня. Тогда Саша морщился и бежал меня отвоевывать. Разбив «кондалы», он забирал меня в свою команду. Возвращал нас – друг другу. Иногда в игре выходило так, что мне выпадало разбивать «кондалы», и я всегда бежала туда, где стоял Саша. Для меня что-то невыразимо эротичное было в том, чтобы со всего маху удариться о его руки всем телом.

В тот день, после игры в «кондалы», Саша подарил мне букетик ромашек. Белые, с кружком солнца внутри (мои первые), самые лучшие на свете цветы. Помню, что уселась на поваленную березу и принялась старательно обрывать лепестки на одной из ромашек, гадая: любит – не любит, любит – не любит… Общипать до конца не успела, потому что рядом раздалось Сашино басовитое: «Хватит ерундой заниматься, идем на озеро!» Любит! И так ясно. «На озеро? Идем!»

Поздно вечером, вернувшись в номер, где мы жили с мамой, я вложила один цветок между страницами (вот так – на вечную память!) в свою тетрадь со всякой девчачьей дребеденью. Тогда у всех девчонок были такие тетрадки, куда записывали какие-нибудь жуткие стихи и не менее жуткие – про вдребезги любовь – песни. Тексты, надо сказать, были те еще! «Вдали бушуют камыши, судили парня молодого, он был красив и молчалив, но в жизни сделал много злого…» Или, скажем, песня про моряков-моряков: «В нашу гавань заходили корабли-корабли. Большие корабли из океана. В тавернах веселились моряки-моряки и пили за здоровье атамана!» Я частенько с надрывом пела про этих самых моряков-моряков (не просто каких-нибудь обычных моряков, а именно так – моряков-о-моряков!). Или был еще такой шедевр: «В одном городе жила парочка, у шахтера – жена-счетовод, и была у них дочка Аллочка, и пошел ей тринадцатый год…» А далее по тексту разворачивалась такая трагедия, что я прямо рыдала над судьбой бедной Аллочки, мне было ее навзрыд жалко.

Даже сейчас, спустя годы, покраснеешь, вспомнив эту невообразимую мешанину из пошловатой лирики, городского фольклора и блатных песен, которой были заполнены наши тетради! А тогда мы воспринимали эти незатейливые стихи и песни всерьез – заучивали их наизусть, обливались над ними слезами, испытывая в финале – как и положено – мощный катарсис!

В ту ночь, переживая свою нечаянную, обрушившуюся на меня, как неотвратимое стихийное явление, первую любовь, я спряталась с фонариком под одеялом и долго листала заветную тетрадку. Я замирала над стихами про «вдребезги любовь» и испытывала небывалое доселе волнение, восторг и трепет нового, очень важного чувства.

Наутро, проснувшись, я сразу подумала о Саше и почувствовала горячую, бешеную радость. Радость была в этом солнечном утре, в стоящем в стакане на столе букете ромашек, в корзинке с черникой, которую мы собирали прямо за санаторием, в чирикавшем на подоконнике дурашливом воробье… Мир сочился радостью, я вся была заполнена радостью – еще немного, и она начала бы переливаться через края… Натянув красный сарафан, я понеслась на встречу с Сашей.

…И все у нас было хорошо. Очень хорошо. Я просто физически ощущала огромное – до неба – счастье. Вот только нам с Сашей изрядно досаждала его бабушка – старенькая, сухонькая, седая. Она имела свойство появляться в самый неподходящий момент и кричать Саше, чтобы он не бегал – не прыгал, а ходил спокойно или вообще сидел на лавочке. Я недоумевала: чего это она, с какой стати Саша должен сидеть на лавочке?! Саша, завидев ее, всякий раз ужасно злился и старался от нее спрятаться.

Ни о себе, ни о своей жизни Саша никогда ничего не рассказывал. Пару раз я пыталась его расспросить о родителях, в какой школе он учится, чем увлекается, но, поняв, что на эти темы он говорить категорически не хочет, перестала спрашивать.

А потом я узнала правду.

Это получилось как-то случайно. Я ждала Сашу возле столовой, он вот-вот должен был выйти. Мимо по аллее прошла его бабушка. Когда она зашла в лечебный корпус, я услышала, как одна из отдыхавших неподалеку на скамейке медсестер сказала своей собеседнице: «Вот ведь бедная… Привезла сюда внука. А внук – не жилец. У пацана тяжелое заболевание сердца. С таким долго не живут. У него и мать умерла от сердца…»

Застыв от какой-то странной, разрывающей боли, я слушала дальше.

Оказывается, Сашу воспитывает бабушка, потому что его мама умерла от сердечной болезни. Собственно, кроме бабушки, у Саши никого нет. Сюда его привезли «лечить сердце». «Хотя, что там лечить, – вздохнула медсестра, – когда двойной порок…» Потом она сказала, что Саше нельзя бегать, прыгать, играть в футбол, кататься на велосипеде, купаться в озере – ему противопоказаны любые физические нагрузки. Мгновенно вспомнив наши игры в «кондалы», то, как он лез на дерево за моим воланчиком, и наши сумасшедшие гонки на велике, я похолодела от ужаса: значит, все это ему – нельзя?!