Аше Гарридо - Все истории. Кроме романов

И то, про христиан раньше слышали, как тут не слышать, когда от них уже и императоры шарахаться стали. Не принимать на них доносов, и все. Вот если сам сознается, что христианин, тогда да, тогда казнить в обязательном порядке. А так – ни-ни! И что? Когда Чудила рассказывал, как христиане сами на себя доносили в устной и письменной форме и требовали себе казни непременно, мы поначалу от хохота загибались.

А Чудила улыбался. И тут проняло. Ведь как Чудила улыбнется – теплые мурашки в сто ног по коже так и семенят. И внутри что-то теплое поднимается, как будто из-за Чудилина плеча кто-то тебе одному улыбается. И жизни столько – никогда себя таким живым не чувствовал.

А уж когда префект наш Марк Сестий Доска из отпуска вернулся и стали они с Чудилой в два голоса заливать… А между ними словно третий стоит и улыбается. Всё. Через полгода в нашем Десятом Фиванском ни одного человека не осталось, кто не принял бы Бога в хлебе и вине. Так все поголовно и стали братьями, и трибуны, и центурионы, и ала наша конная, и лучники, и пращники, и либрарии с мензорами, и медикус вкупе с архитектусом. Все, сколько ни на есть.

Командиры поначалу опасались, что с дисциплиной это братство покончит на корню. Но Чудила всем хорошо разъяснил, что все наоборот. Наоборот и вышло.

А Малой чуть не плача рассказывает, что понесло его с местными девицами знакомиться. Доска на него, как положено, по-отечески вызверился было, да понапрасну. Оказывается, Малой решил им, бедным, жизнь вечную проповедать. А они, языкатые, ему в ответ на слово – десять, да про то же самое. Такие дела.

Вот и прибавилось нашего семейства… Радоваться бы, да только завтра мы их усмирять должны, а какое на мятежников усмирение? «А чего они? – как сказал Чудила. – А нечего». Разгромить да обвешать пленными все деревья в округе.

Арматура головой мотает, Доска хмурится, Малой с одного на другого взгляд переводит, а глаза у него все больше и больше делаются, против всякой природы человеческой. И только Чудила улыбается – тихо так, ласково. А я сижу, на них смотрю. Во рту еще вкус вина не растаял, говорить не хочется. Только вижу и чувствую, как Чудилина улыбка растет, у него на губах уже не помещается, на мои ползет, да и тут ей тесно, Арматура уже расцвел улыбкой, а за ним и Малой. И только Доска хмурый сидит.

– Что, – говорит, – радуетесь?

– Брось, – говорит ему Чудила. – Сами радоваться учили. Не умрем – жить не будем. Умрем – будем жить. Я вот думал: доживу если – как встречу его? Что скажу? А теперь, выходит, сам с ним приду. Ух ты, какая компания собирается! Мы же все, ребята…

– Ты за себя решай, – отрезал наш диакон. – А вот ему еще и пожить бы.

Малой смутился, насупился. С префектом спорить не приучен, вот и молчит. Тут я говорю:

– Что же, разве он не такой же, как мы? Или ты сам не веришь, чему учил? Тогда завтра выступаем – и думать не о чем. Посмотрим, чего стоят их фрамеи против наших пилумов. Зря, конечно, ты нам головы мутил, баламутил нас зря. Влачиться нам тенями безнадежными по Элизеумским полям, кормить нам червей в болотах лесных. Привычное, оно уже как родное. Кому-то, может, и завтра уже. От чего Малого бережешь? Всем смерть на роду написана.

Доска головой качнул.

– Ну так и нечего торопиться, – и Малому – строго: Кому еще сказал?

А снаружи шум и гул поднимаются. Ясно. Бежал через весь лагерь и всех щедро новостью одаривал. И сам себя застращал до белых глаз.

Встал Доска, оправил амуницию, и вышел.

Арматура – за ним, и мы не отстали.

К утру все на одном сошлись: против братьев мечей не обнажать. Маний Клещ – конной алы командир – заикнулся было о восстании, но Чудила его на смех поднял: или не Сына, послушного даже до смерти, исповедуешь? Дисциплина – вот чем наш Десятый Фиванский силен и славен, потому что нам положено. Мы не какие-нибудь, мы – христиане.

Это у него, конечно, неувязочка вышла: если уж послушные, то присягу – выполнять. А мы в бой идти отказываемся. Но тут уж так на так выходит. Или долг перед отечеством нарушать, или перед Богом. И Чудила, как всегда, разъяснил все до прозрачности: первое отечество наше – на небесах, и как Бог нам стал братом, то и все, кто ему братья, братья и нам. А раз они, как мы, принимают его плоть и кровь, значит никак нам нельзя на них с оружием.

Как ни крутили, а вышло, что долг наш сегодня – мечи в ножнах оставить. И казнь положенную дисциплинированно принять. С этим все согласились: хоть в малости такой от присяги не отступим.

Утром, как обычно, все построились: когорта к когорте, манипула к манипуле. Знаменосцы и сигнальщики возле командиров – значки и буцины на солнце сверкают. Всадники верхом красуются. Все здесь Лучники и пращники, и трибуны, и центурионы, и ала наша конная, и лучники, и либрарии с мензорами, и медикус вкупе с архитектусом. Все, сколько ни на есть. И Малой наш, смотри-ка, опять трясется, а лицо счастливое. И арматуры с выжжеными каленым железом именами. Все.

Так бы, строем, и идти к отечеству своему. Но нельзя. Сначала казнят каждого десятого. А потом опять – каждого десятого. И опять. Управятся ли до вечера?

Так что можно Малого понять: трудная битва у нас сегодня. Но мы победим. Мы – победим.

Никогда еще себя таким живым не чувствовал.

Я подарил ей бусики на день рождения.

Вообще-то она просила подарить ей соли. Нет, не просто соли, а такой соли без добавок, без ярких надписей и мельтешащих картинок на упаковке. Ей хотелось соли в картонной коробке с синими полосами, в грубой картонной коробке с разошедшимися краями. Чтобы сероватые кристаллы высыпались из нее на ладонь и легко стряхивались, не оставляя въедливого запаха искусственных пряностей. Она чудачка была, ей всего хотелось не такого, как у всех. Она не нарочно. То есть, я хочу сказать, она не выпендривалась. Она просто такой и сама была. Поэтому мы и встречались с ней. Всё не как у людей, – ворчала ёе мать, уверенная, что Кларисса помогает мне по математике.

Но мать сама была та еще штучка. Второго ребенка ей не хотели выдавать, собирались отправить на утилизацию: у него была большая вероятность развития синдрома Гойта-Леви. Но мать настояла, забрала малого под свою ответственность. За что и поплатилась ранней сединой и одиночеством. Кому она нужна с больным ребенком?

Мы подпольщики, – гордо заявляла Кларисса, когда мы тайком целовались, для виду не выпуская из рук планшетов. Шёпотом, но гордо.

И она просила подарить ей соль.

Но бусики стоили в три раза дешевле. И мне едва-едва на них хватило. Они лежали рядом в витрине антикварной лавки: картонная коробка с синими полосами, напоказ окруженная россыпью грязно-белого песка, и нитка самых настоящих исполняющих желания бус. Я помнил, она сто раз мне рассказывала, как в детстве мечтала о таких. Но брат болел и у матери не было денег на «баловство».