Виктор Гусев-Рощинец - Времена. Избранная проза разных лет

Мой муж Владислав сказал тогда, что дело наверняка будет проиграно, однако за это время Томочка окрепнет духом и, таким образом, чем дольше окажется процесс, тем лучше. Прошёл год.

Сегодня последний день – последнее заседание. Она уехала рано и должна вернуться к обеду. Я привязалась к ней. Может быть потому, что перенесла на неё чувства, какие могла бы испытать к дочери. Но ещё, возможно, из-за той разделяющей нас непреодолимой, бездонной пропасти, что разверз её страшный жизненный опыт. Есть опыт непередаваемый в принципе: он разделяет – и привязывает. В противоположность Мите она рассказывала . И мы сначала сами побуждали её к этому своими расспросами, исходя из давнего представления, что человек потрясённый должен выговориться. Мы не сразу поняли, что существует предел, за которым «выговаривание» становится навязчивым состоянием. Когда же спохватились, пришлось немало потрудиться, чтобы изменить «реабилитационную программу», взяв теперь за основу «работу забывания». И первое, что я сделала на этом пути, отобрала у Тамары всю одежду, в которой она приехала и что привезла с собой, заменив своими вещами. Моей доморощенной философии «вещизма» предстояло пройти проверку делом. Следом вырвали ядовитый язык у «ящика», чтоб не врал и не утаивал. Теперь мешало только одно – судебный процесс: каждое новое заседание ввергало несчастную истицу в ад, снова и снова требуя детальных подробностей его «архитектуры». Однажды я поехала вместе с ней и сказала судьям: если хотите знать подробности – читайте Данта, а потом помножьте эффект на известие о гибели собственных ваших семей, которое вы получите однажды в совещательной комнате, включив ненароком телевизор. Судьи молчали и только виновато клонили головы. Потом меня попросили удалиться из зала.

Сегодня, наконец, последует, я уверена, бесславный конец. Да и может ли он быть другим? В лучшем случае за искалеченную душу вам выдают денежную компенсацию в размере… Кто же измерил и оценил ущерб? Каков метод применен? И сколько вообще стоит душа? Если продаёшь её дьяволу, то по крайней мере известно – стал бессмертен, тут ещё есть над чем подумать: продать не продать? Есть выбор. Дьявол благороден в отличие от Молоха.

Я сошла вниз, Владислава не было на террасе, через открытую дверь я увидела, как он провёз тележку с песком на задний двор, там идёт засыпка фундамента для бани. Мы оба немолоды, к тому же он намного старше и не может похвастать здоровьем. Если меня наш сбесившийся век-волкодав успел только напугать, то Владислава изрядно помял и поцарапал. За последний год он сильно сдал: во время еды я вдруг замечаю, как дрожит его рука с ложечкой сахара; чтобы не расплескать суп он склоняется над тарелкой ниже, чем это было бы необходимо в отсутствие столь явных симптомов паркинсонизма; у него изменился почерк. Иногда, в самый разгар какой-нибудь работы, он застывает, устремив в одну точку взгляд, – что это как не примета грядущей кататонии? Одним словом, как врач я диагностирую некий упадок в состоянии здоровья мужа; я виню в этом Дмитрия, хотя и понимаю, что его дикая выходка – будем называть вещи своими именами – совершённое им убийство – прямое следствие какого-то страшного опыта, которым наградила его война. Опыта непередаваемого. Ясно лишь – мужество, достоинство, честь переплавились в нём опустошённостью, несдержанностью и злобой. Отказавшись что либо рассказывать нам по возвращении из Афганистана, Митя сказал всё девять лет спустя взахлёб, одной автоматной очередью. И что может чувствовать отец, чей нежно любимый, с детства лелеемый сыночек совершает такое и после этого подаётся в бега, бросив на произвол судьбы жену и ребёнка?

Когда наблюдаешь нечто в обрамлении оконного переплёта или в дверном проёме, или просто слышишь тревожные голоса, доносящиеся с улицы, картина заключает в себе особый смысл, приданный тем, что это фрагмент, черно-белая фотография, требующая работы воображения. Я увидела через открытую дверь, как муж направился быстрым шагом к калитке, в окне, выходящем на улицу, он промелькнул ещё быстрее. Побежал? Куда? Что случилось? Я замерла, прислушиваясь, и сквозь полуденную жаркую глухоту поймала звенящую ноту – далёкий, едва проницающий тишину крик. С головы до ног обдавший меня холодный пот не оставлял сомнений: кричал ребёнок. Антон! Надо было бежать следом, спасать кого-то, резкая, внезапная слабость заставила опуститься на стул, так бывает, должно быть, когда вместе со смертельной угрозой входит неведомо откуда знание: уже поздно. Так было тогда – мы услышали автоматную очередь, но прежде чем побежать к воротам ещё несколько минут слонялись по дому, переходя от окна к окну и вглядываясь в берёзовую кущицу над сторожкой, пока не заметили на её фоне крепнущую струйку дыма.

Ты бежал по улице к пруду, уже ничего не слыша за топотом собственных ног и своим же надсадным дыханием. Почему никто не бежит следом? Ведь крик был так пронзителен, громок! Неужели никто не слышал? Или это известное побуждение спрятаться, оградить себя от зрелища чьей то непоправимой беды? Только выпестованная жизнью готовность к беде, к несчастью, только она, вероятно, заставляет устремиться навстречу им «по первому зову», ибо заранее знаешь: настигнет, и лучше упредить стихийное бедствие на подходе, чем дать ему шанс воспользоваться твоей растерянностью.

И всё же кто-то стоял ближе. Когда Ты оказался на берегу, ему уже делали искусственное дыхание. Ты отстранил человека по возможности мягче, но даже не взглянул на него, потому что Твои глаза были прикованы к лицу сына, и всё теперь было подчинено ритму вдавливающих грудину животворных толчков.

Потом он закашлялся и долго выкашливал воду и слизь, его повернули на бок, Ты снял рубашку, обтёр ему голову, губы, глаза. Слипшиеся веки с трудом разошлись, он узнал Тебя, тень виноватой улыбки скользнула по лицу и сменилась гримаской плача. Ты сказал: поплачь, сынок, станет легче. За спиной кто-то сказал: «Надо укутать тёплым.» Другой голос добавил: «Напоить горячим.» Да-да, конечно. Скорее домой. Всё хорошо, сынок, все будет хорошо. Пойдём домой. Ты подвёл руки под его по-детски ещё хрупкое тельце, оторвал от земли, поднял и только теперь увидел их – сидящими поодаль на траве в одинаковых позах: ноги подтянуты к груди, под коленями обруч сцепленных рук. У обоих в беспорядке лепились мокрые волосы, вымокшая одежда прилегла к телам грязными складками, босые ноги покрыты сгустками подсыхающей тины. Тамара? Почему она здесь? Каким образом? Ты понимал, что не время задавать вопросы. Пока шли к дому, достало понять ещё одно: бывает, что спрашивать просто-напросто запрещается. Даже ничуть не странно: человек возвращается после утомительной поездки, снедаем чувствами… нет, не надо гадать о чувствах, которые обуревают душу, разбившуюся о стену лжи и казённого равнодушия, человек возвращается из суда, где ему отказано в иске, и вместо того, чтобы сразу идти домой, решает посидеть на берегу живописного озерца: ведь ничто так не успокаивает, как созерцание водной глади в солнечную погоду. Всего-навсего лишний километр пути, к тому же от ходьбы всегда улучшается настроение. И она приходит туда и садится у воды, и смотрит на своё отражение… нет, не будем домысливать картину, которая может открыться в зеркале за твоей спиной, когда вызываешь духов и беседуешь с ними. Или размышляешь о том, как шагнуть туда, к ним, будто ожившим, зовущим… А на другом берегу играют дети, наши мальчики, во что? Ну конечно в войну. Мальчики всегда играют в войну. Ты это знаешь лучше других. «Война» была и твоей любимой игрой и не только в детские годы. Твоё «оборонное сознание» исправно служило власти, Ты сделал неплохую карьеру на «оружии возмездия» – но возмездие настигло самого Тебя. Больное дерево – горький плод.