Николай Королев - Керенский

Петербург. Зимний Дворец. Кабинет Министра-Председателя Временного Правительства. 24 октября 17 года. 5 часов пополудни

В приемную кабинета Министра-Председателя, больше напоминавшую зал для вернисажей, входили министры. Ожидая приглашения, они группками дефилировали по коврам, устилавшим пол. Обмениваясь новостями, которые в этот уже поздний полуденный час сводились к одному: сколько и каких войск прибыло в Петербург, чем занимается начальство гарнизона и есть ли у него хоть какая-либо надежда предупредить беспорядки в столице. Вопросы были все больше к министру внутренних дел. Тот пожимал плечами, односложно отговаривался, что ему еще не было доклада об обстановке, что скоро-скоро все всё узнают, и что господам следует набраться терпения.

Дежурный офицер отворил двустворчатые двери, пригласил господ министров проследовать в кабинет. Чинно вступая в кабинет, они отдавали приветствие его хозяину поклоном головы. Министр-Председатель стоя принимал входивших членов Правительства, также приветствовал каждого вежливым поклонением. Ритуал проходил при полном молчании, никто не проронил ни слова. Обычно такой порядок или подобный ему с некоторыми вариациями соблюдался всякий раз при открытии заседаний. Затем объявлялся регламент, очередность обсуждения первостепенных вопросов. И начиналась собственно работа умов. Сейчас все пошло не так.

– Нам надлежит обменяться мнениями по обстановке, сложившейся на этот час. Мое резюме, полагаю, не потребуется. – Премьер будто не разжимая губ, отчеканил фразу и резко взглянул на швейцарский хронометр, который он зажал в руке. – Без четверти 2 часа пополудни. Времени нам, как видите, господа, отпущено весьма скупо: один час. От силы – пару часов. – Такое вступление также было необычным. – И так, кто из господ министров берет слово? Вы, Николай Виссарионович, милости прошу господин министр.

– Я постараюсь быть краток. – Оговорился сразу министр финансов. – Анализ обстановки в столице и в ряде крупных городов на данный час, по моему разумению, вообще невозможен. Причины? Их две. Первая та, что обстановки как таковой просто нет, а есть хаос, анархия и прочее. Сие состояние общества, расклад наших сил и средств, на мой взгляд, лежат вне законов логики. А потому анализу не подлежат. Вторая – время, которое Вы обозначили. Это время не есть сей момент, а давно прошедшие, упущенные не час или два, а многие дни. Мы топчемся на одном месте. То, нужное нам время, уже ушло вперед. События нас опережают. Мы бездарно теряем драгоценную инициативу по всем фронтам. Прошу извинить великодушно за неуместную откровенность.

Министр финансов Некрасов Николай Виссарионович высказал не все свои соображения по данному вопросу. Так, он видел, что нужно и можно бы сделать по его ведомству, чтобы выправить обстановку. Без денег много не навоюешь. Актуальным было финансирование военных поставок в армию, урегулирование товарно-денежного обращения в стране. Требовалось незамедлительно привести к норме завышенные оклады, пенсии, введенные бездумно. Избавиться от преступного расточительства средств. Нуждается в совершенствовании государственная денежная система. Об этих бедах было известно Директории – Союзу пяти. Принимались решительные меры. Однако не удавалось сдвинуть воз с места. Что ни говори, а война внесла и продолжает вносить свои поправки в жизнь государства. И все это еще бы терпимо, не будь большевистской заразы. Как с ней бороться, это со своим-то народом. У кого рука поднимется на братоубийство!..

Министр торговли и промышленности Прокопович и министр иностранных дел Терещенко, как сговорившись, дружно напали на бездеятельность Директории, которая, по их словам, не видит у себя под носом, что ощутимые силы в стране готовятся подняться против новой демократической Республики.

Михаил Иванович Терещенко, сам будучи одним из пяти членов Директории (Чрезвычайного госоргана), бичует сам себя. Надо же дойти до такого. Нет уверенности в деятельности Высшего органа, и от этого происходит нерешительность при принятии действенных мер. Неумение руководить по – новому. Так что же ожидать понапрасну перелома ситуации и стабилизации обстановки. Успехи сами по себе не приходят, их, как синюю птицу, за хвост не поймать.

Генерал Вердеревский также один из членов Директории, известный сторонник решительных и крайних мер, сел на своего конька: как и почему допущены многие ошибки в руководстве Россией? Почему Ульянов и иже с ним будоражат народ, а не сидят под караулом? Или просчет с походом армии Корнилова на Петербург и арестом самого генерала. Не допусти мы все эти оплошности в свое время, не было бы ныне лишних хлопот. Да только ли этого…хлопот. Очень мягко сказано. Боюсь предположить, как бы нам в ближайшие дни не поменять своих адресов пребывания. Вот такая на этот час у нас с вами обстановка.

Известно мнение Министра – Председателя Правительства на этот счет. Почему выпустили Ульянова из рук? Да потому, что не считали его фигуру серьезным противником, или хотя бы сколь мало значимой политической величиной. Произошла однажды и прямая встреча двух «близких» знакомых. Как товарищ председателя Петроградского совета Керенский был организатором съезда рабочих и солдатских депутатов. Там же оказался и Ульянов, выступал с речью. Главный мотив ее сводился к избитым фразам. Царь, дескать, это кровавый мучитель и эксплуататор, и его царская жена-немка разграбили Россию и сейчас гонят на убой миллионы простых людей. Они, большевики, говорят, нет войне, повернуть штыки на мироедов помещиков и фабрикантов, на министров-капиталистов. Все на гражданскую войну! Нет войне, даешь войну. Диковато было слушать его нелепицу. Некоторые в зале не понимали сути призывов, переглядывались, искали объяснений. Все на войну! Вот тебе фунт лиха. Хорошенькое дело. Он продает или уже продал Россию немцу? Хват видать тертый.

Когда Ульянов пробирался по тесному проходу к столу для выступления, Керенский встретился с ним глаза в глаза. Сколько лет прошло, не сосчитать, Александр Федорович увидел в них все тоже выражение – жгучую злость. Начав свою речь, он поминутно поворачивал крупную голову, как бы призывая всех сидящих в помещении к вниманию. Вот его подбритое лицо прошлось и над столом президиума. Сидевший за ним Керенский, вздрогнул от видения так близкого к нему лица оратора. И детские годы вдруг померещились ему с отчетливостью: это лицо Володи Ульянова, этот рот его, широко открытый и осклабленный, когда он выкрикивал слова. Такие же точно, какие помнились ему.

Что-то давний знакомец его да подумал о нем, Керенском. Узнать бы об этом. Да нельзя. Но, наверное, это была злая зависть. Или ненависть. Но никак не презрение. По простым человеческим взаимным отношениям проходимец не способен питать презрение к кому-либо вышестоящему. Уходил Ульянов от стола опять же по тому тесному проходу. Сгорбившаяся фигурка протискивалась шаг за шагом вперед, и, прежде чем покинуть помещение съезда, фигурка оглянулась. Видно она не имела сил противиться этому своему желанию. И снова видение: его глаза и рот, как главные части лица, раскрывающие душу человека. Она, душа, отражается в них словно в зеркале.