Марк Альперович - А жизнь всего одна, или Кухарки за рулем

– Иногда мне кажется, что ему не три года, а все тридцать, – переведя дыхание, заметил Ефим. – И это, Люся, твоя школа, твои беседы на вечные темы. Во что только они выльются? C такими рассуждениями наш сын в недалеком будущем может оказаться в местах не столь отдаленных.

– Уделял бы ему больше свободного времени вместо того, чтобы читать газеты. Нового в газетах ничего не прочтешь, а читать между строк, у тебя кишка тонка.

– Люся! – предостерегающе крикнул Ефим. Но Люся уже сама поняла, что сболтнула лишнего, и испуганно замолчала.

Долго ехали молча.

– Вы меня напрасно остерегаетесь, – наконец вымолвил Кузьмич. – У меня с властью свои счеты.

Людмила про себя подумала: «Батюшки, с кем связались, с антисоветчиком. Беды не миновать». Ефим задумчиво молчал, в душе проклиная язык своей супруги.

– Да я все понимаю, многое повидал на своем веку, – задумчиво заметил Кузьмич. И продолжил, сменив тему: – Лет через двадцать здесь будет большой город.

– Слышишь, Фима? – продолжала дразнить мужа Людмила, хотя и с меньшим энтузиазмом. – Ждать осталось совсем недолго. – И без всякого перехода спросила у Кузьмича: – А что, Тося – старая дева?

– Люся! Какая старая дева, когда ей всего двадцать пять?

– Мой день рождения не помнит, а возраст Тоси запомнил сразу, – съехидничала Людмила.

– Была Тося замужем, хотя детей нажить не успела.

– А куда же муж ее сбежал?

– От таких женщин не убегают, – решил урезонить Людмилу Кузьмич.

– Простите, – поняв свою бестактность, извинилась Люся.

– Люди они хорошие. Евдокия поспокойнее, а Тося, как забрали мужа, стала недоверчивой, порою даже злой. Очень любила его.

– А где они работают? – поинтересовался Ефим.

– Дуся шьет на дому, следит за детьми тех, кто снимает жилье в Благовещенске, а Тося с трудом устроилась на ткацкую фабрику в Глухове.

– А что, здесь трудно устроится на работу? – поинтересовался Ефим.

– Рабочих рук везде не хватает. Но есть такие, которых никуда не берут.

Снова долго ехали молча. По обе стороны дороги тянулся лес. Подул ветер. Все внимание Людмилы было поглощено защитой малыша от холода.

Каждый думал о своем.

Ефим вспоминал страшный голод на Украине в 1929—1932 годах. Как забрали его приятеля Яшку, который где-то неосторожно сказал, что с Украины вывозится много хлеба за границу, когда собственный народ умирает с голода. Ефиму, двум его сестрам и матери удалось выжить.

Людмила переживала за свой бестактный вопрос. Нельзя говорить лишнего, попадешь в беду.

Кузьмич думал, что этих приезжих пока миновала беда семьи Волковых, раз так легко меняют место работы, ведь уехали не с деревни. У него самого в тридцать седьмом забрали сына за вредительство, с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Хотя он точно знал, что его сын – убежденный коммунист. После этого Кузьмич переехал из Курска в деревню под Ногинском. Сажают и коммунистов, и беспартийных, и рабочих, и крестьян. А эти люди, судя по всему, чистые, к тому же евреи, которых нынешняя власть не балует, но сболтнуть могут лишнего, и тогда беды не оберешься. Сколько он внушал себе помалкивать! Но не проходящая боль за сына вынуждала его прямо или косвенно критиковать нынешнюю власть.

– У нас в деревне глухонемой дурачок живет. Пьет, буянит, дерется, ворует. Сколько мужики и бабы в милицию ни жаловались, та ни разу его не забрала. Скоро и нас всех немыми сделают. Была и у меня жинка. Справная, сильная, верная…

Людмила правильно поняла намек на всеобщую трусость, ее гордость была задета. Она стала внимательно слушать рассказ Кузьмича, даже приоткрыла рот. Но Кузьмич так же неожиданно замолчал, как и начал разговор. Людмила не решалась задавать вопросов, с искренним интересом ожидая продолжения. Она несколько раз по-доброму улыбнулась Кузьмичу, когда тот оборачивался назад, и их взгляды встречались. Кузьмичу нравилась эта женщина, и он решил продолжить изливать ей душу.

– Любили мы друг друга. Жили, душа в душу. За четыре года у нас родилось трое детей. И появился в нашем колхозе новый председатель, из городских, тогда их называли двадцати тысячниками. Даша моя хоть троих детишек выкормила, но по-прежнему была статной, красивой. Понравилась она председателю. Я тогда работал на мельнице. По ночам мы поочередно дежурили. Было голодно. Вокруг деревни бродили толпы горожан, умирающих с голоду. Ночью меня подстерегли и ударили по голове чем-то тяжелым, а мельницу разворовали. Ну, меня председатель и посадил. Осталась Даша с тремя детишками, да отец-старик. И стал как-то председатель в открытую насильничать над Дашей. В тот момент мой отец его и зарубил. А потом сбежал и ухитрился гулять около трех лет, неведомо, чем промышляя, и тайком Даше помогал. Но все же попался и был осужден за кражу. А мир тесен. И попал отец в одну тюрьму с заместителем председателя, который и рассказал, что сам председатель организовал нападение на мельницу, чтобы меня засадить. Ну а потом – или разговор отца и бывшего зама кто-то передал куда надо, или зам этот сам рассказал тюремному начальству, – но меня вскоре освободили. А потом и муку нашли, и тех, кто ее украл. Их расстреляли. А зампредседателя за халатность посадили второй раз. Отец мой через год умер. Что председателя зарубил именно он, я узнал перед самой его смертью, когда навестил его в поселке во Владимирской области… А Даша моя с детьми пропала куда-то. Когда я вышел, то после долгих поисков разыскал девочек в детдоме под Пензой. О Дашеньке же ничего до сих пор не знаю. Дочек забирать не решился, все-таки в детдоме и накормят, и оденут. Так старшая, с помощью въедливой воспитательницы, сама меня разыскала. Со мной сейчас и живет. Она подтвердила, что председателя зарубил дед. Рассказала, как маму вызвали в НКВД и она оттуда не вернулась… Как-то деревенский пастух говаривал, будто пересыльные видели Дашу во Владимирской тюрьме замужем за начальником… А старшая дочка у меня крута. Если мужику за хамство в рожу врежет, тот вряд ли на ногах устоит. А со мной нежная, как козочка, грубого слова в свой адрес от нее ни разу не слышал. Красивая она у меня – вся в мать. От кавалеров отбоя нет. Но ужасно невезучая. Что ни видный мужик, то враг народа.

Кузьмич как-то поник, склонил голову к груди, задумался.

– А что мы все о плохом, да о плохом? – неожиданно встрепенулась Людмила. – Даже при такой жизни не надо падать духом. Мы живы, здоровы, так давайте радоваться жизни.

– Так недолго и в боровов превратиться, – угрюмо заметил Кузьмич.

– Ни ты, ни твоя дочь в борова не обратились, – Людмила в знак особого доверия перешла с Кузьмичом на «ты». – Как сказал один писатель: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой».