Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Я слушал сладчайшую мелодию: «Звезда моя, краса моя, ты лучшая из женщин…» и в эту минуту догадывался, что Наташа говорит музыкой отца что-то важное. Ей, далекой от сентиментальности, так было, наверное, легче, удобней и весомей сказать о своих чувствах. Но этого момента было достаточно, чтобы соединить нас на много лет. Нам было по 25 и родились мы с ней в один год, в один месяц и один день…

Я еще долго буду озираться вокруг себя, как бы запоминая незнакомую дорогу, на которую выбросила меня судьба к 25-ти годам. Москва, ВГИК, Наташа – это впечатления посильней заграничных, от которых заходилось когда – то сердце. Там, в тех рейсах, по чужим городам мы как по музеям ходили. Но всегда возвращались домой. А сейчас здесь, в Москве, стало быть, мой дом? Трудно было привыкнуть к этой мысли. Тем более, что и ВГИК и семья известного всей стране композитора не могли так вот вдруг стать привычным мне, родным домом. В мой дом, например, не могли бы запросто зайти великая, спокойно несущая свою славу первой певицы мира Мария Калас, или насмешливый и острый на язык легендарный Мстислав Ростропович с надменной красавицей Галиной Вишневской.

Не могла бы сесть за мой стол и Лина Ивановна, худенькая подвижная, многострадальная вдова композитора Прокофьева. А в этом доме она как член семьи. Когда Лина Ивановна вернулась из заключения, ТНХ выхлопотал ей пенсию и квартиру из фондов Союза композиторов. Прокофьев был его кумиром, и лично заботиться о Лине Ивановне он считал своим долгом. Меня она поразила тем, что однажды поставив рядом два стула спинками друг к другу, оперлась на них прямыми руками и подняла стройные ножки в прямой угол:

– А ты так сможешь, молодой человек?

Ей 70 и лагеря за спиной, мне едва тридцать и я гимнаст. Ей мой угол нравится. Ей вообще нравятся молодые люди. И это помогает мне перестать смущаться.

Одним из первых известных стране людей, проявивших внимание к новому лицу в доме Хренниковых, был знаменитый автор песни «Пусть всегда будет солнце» Аркадий Ильич Островский. О таких говорят, душевный. Человек из мира музыкантов, игравший в оркестре Утесова, он на всю жизнь остался, что называется, своим в доску. Он чувствовал мою стесненность, смущение и подбадривал:

– Чего ты робеешь? Да мы же не министры какие-то! Мы лабухи, нормальные люди. Будь проще, и народ к тебе потянется.

В день свадьбы мы случайно встретились в Елисеевском. Аркадий Ильич узнал, подошел, подсказал, какую ТНХ любит ветчину и приобнял, как бы благословляя на новую жизнь:

– Не дрефь, моряк, все будет хорошо!

К огромному моему огорчению Аркадий Ильич через несколько быстрых лет скончается в сочинской больнице. Он войдет в море веселым и беззаботным, в воде случился приступ язвы с обильным кровотечением, и врачи уже не смогут его спасти. Я сразу и навсегда полюбил его.

Еще один приветливый и, кажется, симпатизировавший мне человек в доме – Леонид Борисович Коган. Маленький, слегка сутулый, при улыбке зубы впереди губ, улыбается мне первым. Глаза смеются, ласковые. Со скрипкой, женой и двумя прелестными детьми никогда не расстается, они приходят в дом все вместе. В черном потертом футляре скрипка. Живой Гварнери, однако. Я любил слушать его по – детски восторженные рассказы про то, как классно самому за рулем катить через всю Европу в Рим на три дня ради одного концерта. Да, его выпускали. И в Рим, и в Париж, и в Бостон, Чикаго, Мадрид, Токио. Гражданин мира. Поражало воображение его свобода – он видел мир, как свой дом и очень дорожил этой привилегией. Настолько, что по-детски всю жизнь боялся, что его кто-то как-то почему-то может одним пальцем шевельнуть и лишить этого счастья.

Со всего мира свозил новинки техники, тащил человечество в свой дом – квадрофонию, домашний кинотеатр, новую машину. У него самый умный дом в Москве, где все делается само, без рук. Но каждый божий день – с утра со скрипочкой. Часами. Но труд этот никто не видит. И семья такая: у кого фортепиано, у кого скрипка. А как они в одно время все вместе? Диезы, бемоли, Паганини, Моцарт, Прокофьев, Хренников…

Новогоднюю ночь мы всегда проводили у них на даче в Архангельском. Снег хрустит под шинами, въезжаем. Длинный, от стены до стены стол, густо уставленный салатами, ветчиной, икрой, прочими вкусностями. Гости уже за столом. Обязательный сюрприз – новогодняя страшилка из уст друга семьи замминистра юстиции СССР Николая Александровича Осетрова. Он мастерски рассказывал леденящие кровь истории о преступлениях, о которых не писали газеты. Помню поразившую меня историю про то, как один из братьев Запашных, знаменитых дрессировщиков советского цирка, зарезал свою жену, расчленил на части, сложил в чемодан и позвонил в милицию… Он заканчивал свои истории как раз в полночь. Потом – кино в домашнем кинотеатре с участием Симоны Синьоре и Ива Монтана, недавний подарок звездной пары Леониду Борисовичу. Под утро возвращаемся в Москву, усталые расходимся по своим углам.

Ближний круг семьи Хренниковых просто не мыслим без этой талантливой и трогательно беспомощной семьи. Леонид Борисович часто признавался, как волнуется перед каждым концертом, играя и старые, и новые, только что выученные произведения. Уже годы спустя, он растерянно вдруг скажет Тихону, что стал почему – то бояться сцены, появился предательский страх, что забудет музыкальный текст, собьется. И однажды внезапно и непредсказуемо придет тот трагический день. Вернее, декабрьская ночь 1982 года. Под утро раздастся телефонный звонок, сдавленный голос Лизы звучит глухо:

– Тихон, Леня… только что звонили… Он где-то на станции… между Москвой и Клином… что делать?… кто?… как найти?…

Тихон Николаевич смотрит на меня. Я киваю головой и быстро одеваюсь. Несусь в темноте вдвоем с другом Павлика вдоль путей электрички. На замызганной станции темно и пусто. Подслеповатая лампочка без плафона освещает маленькое тщедушное тело, вытащенное кем – то из вагона на каменную скамейку. Черные брюки расстегнуты, белая рубашка растерзана на груди, уже холодные руки с тонкими нервными пальцами свисают в одну сторону, как – то отдельно от тела. Никто. Труп на ночном полустанке. Ни души вокруг. Застывшее в муке лицо. Бомж? Нищий? Великий музыкант. Под лавкой – черный футляр. Гварнери. Я знал и любил его, великого скрипача Леонида Борисовича Когана.

В 1982-м меня потрясет еще одна смерть. В Большом давали балет «Макбет». Его автор, шестидесятилетний красавец, композитор Кирилл Молчанов, отец Володи Молчанова, обаятельного телеведущего в недалеком будущем, сидел как всегда в директорской ложе. Высокий, вальяжный, с крупным значительным лицом, похожим на Пастернака. Там, за тяжелой бордовой завесой, отделявшей от зрителей ложу, стоящую почти на сцене, в темной ее глубине он вдруг схватился за сердце, сдержал стон, чтобы не испугать танцоров и умер. Красивая смерть. Но все равно смерть. Трагедия. Леди Макбет в тот вечер танцевала его жена, звезда Большого Нина Тимофеева. Ей сказали в антракте. Она охнула, опустилась на стул, отсиделась и пошла танцевать дальше. Спектакль шел, как ни в чем ни бывало. Никто из зрителей в тот вечер так и не узнал, что произошло за кулисами.