Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Искусство требует жертв. Но не таких, подумалось. Зритель имел право знать, какой ценой оплачен сегодня его билет. И этот спектакль остался бы у него в памяти на всю жизнь, как прощание с большим художником, как подвиг его жены, на их глазах уже взвалившей на себя крест потери. Но в нашей жизни критерии хорошего и плохого, правильного и неправильного давно сбиты. Но тем сильней становилось желание сохранить себя. В любой ситуации. Хотя про тюрьму и пытки старался не думать. Не дай бог пройти через такое испытание.

Тогда, на пороге моей столичной жизни я совсем не представлял, какой будет эта жизнь в мире сверкающих звезд, и почему-то готовился соревноваться с ними, рассматривая их вблизи с открытым, но молчащим ртом. Привыкший лидерствовать, спорить, дискутировать на разные острые социальные и политические темы среди таких же горячих и наивных голов, какую беспечно носил сам, здесь в семье и в ее окружении, я вновь, как во ВГИКе, столкнулся с совсем другой средой.

Но если студенты еще шумели о разных творческих проблемах, то сюда даже отголоски пьяных споров не долетали. То, что раздвоенность сознания может достигать такой глубины, что собственный голос уже не слышен и на кухне, я пойму не скоро. Всматривался в этих людей, которых знала и любила вся страна за их творчество, прислушивался к каждому их слову, ища в их частной жизни, в неформальных разговорах между собой и в оброненных невзначай за столом мыслях ответы на свои вопросы. И не находил.

Сам молчал, понимая всю неприличность и бестактность здесь тех сомнений и мыслей, которые обуревали нас там, у костра в казахских степях, в Одессе на посиделках во Дворце студентов, в штабе оперотряда, где вели нравоучительные беседы с юными фарцовщиками и малолетними проститутками. Как-то получалось, что здесь об этом не думают, или думают, но не говорят, а если не говорят и не думают, то что ж они тогда нам сочиняют – пишут, рисуют, снимают и играют?

Хотелось понять тайну тех, кто отмечен божьим даром, увидеть, что у них на душе, как сливаются частная жизнь художника и его творчество, и вообще, откуда оно, творчество это, черпает себя, и можно ли творить по заданию, не от себя, отстраняясь от души, и чем тогда эта душа наполнена. Я даже приставал к ТНХ, пока он не вспомнил как-то за столом смешную историю. Однажды в доме творчества во время обеда к Шостаковичу подсел его поклонник и спросил, поедая глазами своего кумира:

– Дорогой Дмитрий Дмитриевич, откройте, ну, как вам удается писать такую гениальную музыку? Шостакович остановил ложку у рта и ответил невозмутимо:

– Сейчас. Доем и открою.

Талант – как деньги, говорил Шолом Алейхем, – или он есть или его нет.

Неправда. Все не так просто. Чтобы понять, есть ли он, надо пробовать. Может, и есть, но скромный. И не там, где его ждешь. Уж если совсем нет, надо хоть научиться жить с талантом рядом, общаться, быть хотя бы принятым, если не посвященным. Особые все же люди, тонка и невидима грань между ними и всем остальным человечеством, зрителями, слушателями, читателями их произведений, но она есть, и ощущают ее прежде всего они сами. Главное, не мешать им смотреть нам в душу, очищать и возвышать ее. Никто не господин над ними, ни власть, ни толпа. И говорю себе: учись, сынок, пока рядом.

Первый урок, однако, преподала Наташа. Увидела, как я окинул привычным взглядом красивую девчонку за прилавком, и тут же – раз! – и, как кошка, ногтями по щеке: не засматривайся! Я покраснел, смолчал виновато, а кровавые полосы остались, напоминая, чья я теперь собственность. Счастливый брак? Наверное. Ведь сказала же теща:

– Ты выиграл счастливый лотерейный билет, парень.

Понятно, что они обо мне думают. Что ж, посмотрим еще, кто выиграл. И чье я занял место. Пока учился жадно, буквально давился знаниями, смотрел иногда по четыре фильма в день. Любой кусок глотал, как пес голодный, не жуя. Наверстывал упущенное. ТНХ интересовался моими первыми статьями во вгиковские сборники. Полистал как-то, вернул:

– Не пиши умно, пиши просто. Если не дурак, получится.

С тестем, Тихоном Хренниковым

Я помалкивал, а про себя думал, что он понимает в социологии? Оказалось, социология тут ни при чем. Он знал что-то большее и подсказывал ненавязчиво. Деликатный человек.

Хотя украинское словечко приймак, оно и в России приймак. Царапины на самолюбии возникают неожиданно. Наташа уже отдавила мне ногу под столом: оставь свои одесские шуточки! Так постепенно атрофировалось мое одесское острословие. Здесь шутили по-другому. Осторожно.

Незаметно для себя дневник свой забросил, потому что слово мое, раньше мне дорогое, потеряло свой вес. В разговоры о музыке, о концертах, об исполнителях или спектаклях мне и слова не вставить. Это сестра моя училась в одесской консерватории. А я в спортзал ходил, кольца, брусья, турник… Представить себе, как удается с одного прослушивания повторить наизусть целую симфонию, я не мог. А вот этот тщедушный мальчик, Павлик Коган из скрипичной семьи может. Ну, куда я со свиным рылом в калашный ряд?

Сосед наш Володя, глядя на мою, еще не старую, но стоптанную обувь как-то сказал:

– Знаешь что надо, чтобы туфли были всегда как новые?

– Ну, и что же? – спросил я, задетый замечанием.

– Надо иметь несколько пар – для города, для дачи, для работы, для выхода, для лета, для осени, для зимы. И носить соответственно. Вот как у меня. – И он показал полку с обувью… Важный совет.

Лето, когда родился Андрей, проходило на даче, на Николиной горе. Старый, кренившийся на бок деревянный дом несколько лет, не торопясь, поднимал Полин брат, алкаш с золотыми руками. «Крючок» звали его заглаза, таким он был весь скрюченным и невзрачным. Клара свозила на дачу в сторожку тюками, коробками, ящиками старые журналы и газеты. В сыром подвале стояли забытые всеми банки с разными солениями и вареньем. Сад, в котором когда – то были высажены десятки редких пород цветов, кустарников и плодовых деревьев, быстро дичал. Я как – то взялся за подступившую к самому дому бузину. Клара, приехавшая из города с очередным тюком старых газет и журналов, раз и навсегда поставила на место:

– Не твое, не трожь!

Спорить я не стал. И правда, не мое. Хотя можно было бы и не тыкать носом. Я вообще дачу, лес, грибы и всю эту северную экзотику в гробу видал. Мне б горячий песок и ласковое море до горизонта.

Полюбились лишь три сросшиеся, как сестры, молоденькие березки справа у крыльца. Они будут расти вместе с нашим сыном, которого мы уже ждали. Но, спустя годы и годы, вступив во владение дедовским имением, взрослый уже Андрей их спилит, не ведая, что творит. Почему-то станет особенно больно от того, что он даже никого не спросит. Я увижу осиротевшее, голое крыльцо, и семья окончательно уйдет-уплывет куда-то за голубой горизонт, чтобы уже никогда не вернуться. Это случится позже, почти тридцать лет спустя. А пока…