Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

С его сыном Володей, мы по весне летали в Сочи, он сбегал туда от весенней аллергии, а я в сочинский «Спутник» с лекциями. Мне нравилось его чувство юмора, что-то одесское было в нем. От отца, наверное. Володя скоро попадет в отказники и просидит почти 10 лет без концертов, разучивая дома репертуар мировой классики.

Потом его примет в Белом Доме президент США, и пианист Владимир Фельцман сделает успешную исполнительскую карьеру. Рафинированный, изысканный и недоступный, он уединится под Нью – Йорком, в доме в лесу, где бродят олени. Через много лет мы встретимся с ним на его гастролях в Лос – Анджелесе, и он меня не узнает. Потом пришлет коллекцию своих записей с теплой надписью…

Страсть к водным лыжам – вот что связало меня с Микаэлом Таривердиевым. Встречались в Сухуми, в композиторском санатории «Лилэ», где вместе гоняли на водных лыжах и на доске под парусом. Винд-сёрфингом увлекались в композиторской среде кажется, только мы вдвоем. Это нас и сдружило. У него были огромные лапы. Именно лапы, а не руки. Этими своими лапами он накрывал две октавы, и, не глядя, отыскивал ими нужные ему звуки. Так рождалась песня. Я сидел рядом и ел с тарелки мягкий, с хрустящими на зубах семечками, инжир. Он наигрывал, нащупывал то, что должно было стать темой до сих пор любимой народом разных стран мелодии.

Потом мы шли на пляж, брали по доске, поднимали паруса и неслись аж до Сухуми, подрезая друг друга на смене галса. Усталые, падали на горячий песок, и он лежал на спине, длинный, как удав Каа, приподняв вытянутую голову и медленно поворачивал ее, следя за женским миром оливковыми глазами. И женщины, эти бандерлоги нашей тайной, второй жизни полов, шли на этот взгляд, как завороженные…

После премьеры своего знаменитого телефильма, сделавшего его сразу еще более, невероятно популярным, он получил эту ехидную международную телеграмму: «Поздравляю успехом моей музыки в вашем фильме» – Фрэнсис Лей. Он чуть не плакал:

– Сволочь Никита, услышал одну ноту и опозорил на всю страну!

Он был почему-то уверен, что это проделки Никиты Богословского, прославившегося еще с 40-х своими рискованными розыгрышами не меньше, чем музыкой.

Микаэл уже работал над другим фильмом, и проникающий в душу лиризм его новых песен, сделает и этот фильм классикой советского кино. Его будут традиционно показывать под Новый год уж какое десятилетие подряд… Микаэл пользовался авторитетом среди киношников, был одним из активных секретарей в нашем Союзе кинематографистов. Его любили и там и там, хотя ТНХ, как я понял, считал его фрондером и ребенком в политике. Микаэлу я этого естественно не говорил.

По его просьбе я написал коротенькое либретто «Девушка и смерть» по мотивам горьковской «Старухи Изергиль». Он сочинил прелестную романтическую музыку, Вера Бакадоро начала ставить балет в Большом. Не успела. Начнется перестройка, новая жизнь, Микаэла начнут терзать болезни. Он много курил и, не смотря на пережитый инфаркт, не бросал:

– Не буду я изменять своим привычкам, – отмахивался он небрежно от тревожащихся за него друзей, – пусть будет, что будет. Подумаешь, жизнь.

Он чувствовал вечность, я его понимал и завидовал.

С очередным приступом самолетом его отправили в Лондон. Там сделали операцию на открытом сердце. Он вернулся, я встретил его на пороге Дома кино. В разрез белой рубашки апаш виднелся багровый шрам. Он был снова избран секретарем Союза кинематографистов и проявлял здесь активность больше, чем в родном союзе композиторов. Его любили за талант, незлобивость и страсть к справедливости. За детскую открытость, за интерес к людям. Не забуду его вечно простуженный, клокочущий голос. Орел, слетевший с кавказских вершин на промозглые московские улицы. Впрочем, у него был «Мерседес», которым он очень гордился…

Много лиц из той растянувшейся на тридцать лет жизни в семье Хренниковых станут мне дорогими и останутся в памяти навсегда. Виолончелист Миша Хомицер, избалованный еврейский ребенок, вечно жаловался на жизнь, неряшливо ел и небрежно одевался. С ТНХ они удалялись в кабинет, где обсуждали нюансы разучиваемого Мишей скрипичного концерта. Однажды Миша вернулся из Одессы с гастролей с молодой и смазливой женой. Надо было видеть, как он был горд своим приобретением. Пока девица не наставила ему рога и не свалила с молодым человеком, прихватив часть имущества. Миша обиделся и уехал преподавать в Финляндию, потом, кажется, в Израиль.

Крупный, слегка застенчивый и от того вяловатый собеседник скрипач Гриша Жислин всегда приходил со своей красивой женой пианисткой, вечер часто заканчивался в соседней квартире на нашей маленькой кухне. Совсем не застенчивый Володя Спиваков на той же кухне охмурял Наташу своим бархатным эротическим басом. Она охотно принимала его ухаживания, а я после полуночи их покидал и уходил спать, чтя нашу флотскую мудрость: «жена моего друга – не женщина». Чтил ли ее Володя, я так никогда и не узнаю, но когда он возвращался с гастролей, он привозил подарки обоим.

Консерваторская молодежь часто бывала в доме ТНХ. Сашу Чайковского просто обожал маленький Андрей, которого слегка насмешливый и дружелюбный Саша задаривал моделями машин из своей коллекции. Он вообще не выглядел композитором, был каким – то домашним, своим человеком в доме. С ним легко было говорить на разные темы, и кто бы мог тогда подумать, что сын Андрея будет учиться в консерватории, где ректором станет этот самый дурачившийся с его отцом Александр Чайковский?

Вот кто и был и выглядел композитором, так это Таня Чудова. Серьезная, всегда воодушевленная, с ней, казалось, ни о чем кроме музыки и не поговоришь. Как, например, с Ираклием Габичвадзе, который если и говорил о чем – то с глубоким знанием дела, так это о женщинах. Именно Тане передаст ТНХ своего правнука, когда у того проснется интерес к музыке. Так ученики мастера станут наставниками для маленького Тихона, правнука большого.

ТНХ всегда открыт общению с коллегами, они его любили за добрый нрав. Он не умел, но пытался рассказывать анекдоты. Зато каким он был слушателем! Когда за столом оказывался Ростропович, все оживлялись. Слава был, что называется, записной хохмач, ирония сквозила в его глазах как легкий сквознячок, когда он смотрел на собеседника, готовя очередной каламбур или шутку. Любил розыгрыши. Помню историю, как приятель – гинеколог приглашал его посмотреть на хорошеньких пациенток. Он входил в кабинет в белом халате, рассматривал обнаженку, важно кивал головой.

– Взгляните, коллега. Вам не кажется, что это сложный случай?

Правда это или нет, неважно, но гомерический хохот того стоил.

Миша Хомицер ревниво относился к Растроповичу: