Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

– У нас хорошая погода, старик! Море зовет! Бросай все к такой-то матери!

И я бросал. И летел дня на три поноситься на водных лыжах в бухте Новороссийского порта. Гоняли втроем: Валера, Вадим и я. Вадим Никитин, с которым мы принимали когда-то в Германии пассажирский теплоход «Башкирия», теперь был капитаном пассажирского лайнера «Одесса», флагмана черноморского флота, курсировавшего в те годы вдоль американского побережья. Мы втроем уходили на неделю на озеро в районе Сухой щели под Новороссийском и гоняли мы на двух катерах до полного изнеможения. Эти шикарные катера, быстроходные контрабандистские со сверхмощными моторами Вадим выловил перевернутыми в Средиземном море после шторма. И отдал товарищу. Имя Вадима гремело тогда в Черноморском пароходстве.

На дальних берегах вдали от удушающего партийного контроля Вадим быстро сделал свой красавец-лайнер лучшим среди западных конкурентов. Он набирал красивых девчонок по молдавским деревням, учил их в одесском техникуме, и вышколенная команда показывала такой класс обслуживания, что не только чопорные англичане, весь мировой бомонд выбирал круиз на этом белом пароходе с русской командой. Его офицерам вопреки советским правилам разрешалось выходить к пассажирам в свободное от вахты время. Они получали из судового фонда карманные деньги, чтобы держать с иностранцами, так сказать, марку. Он придумал нештатные развлечения для пассажиров, лупя с них дополнительную денежку и деля ее с командой.

На подходе к нью – йоркском порту с судна, бывало, сбрасывался катер, и рослый русский красавец капитан делал за ним виражи на водных лыжах. Недаром в кают – компании на витрине стояли не только кубки и призы, но изысканный сервиз в серебре и хрустале – личный подарок английской королевы. Вадим был по натуре одесской шпаной, а по замашкам – английский лорд. Он держал на судне железную дисциплину, но команда его обожала.

Была такая у них система: каждый рейс кто – то из команды по очереди получал от профкома дорогой подарок, например, автомобиль – как награду за победу в социалистическом соревновании. И завистливые таможенники были вынуждены пропускать такие ценности. Все были довольны, но только не помполит, помощник капитана по политической части, давно завидовавший авторитету капитана и вставлявший Вадиму палки в колеса. Как-то он так всем надоел, что капитан выгнал его с судна, отправив самолетом на родину. Думал, сойдет. Не сошло.

Скоро кончились наши воднолыжные тренировки на Малом Никитинском под Абрау Дюрсо. Подвел-таки строптивого капитана сволочь помполит под суд за нарушение финансовой дисциплины. Я расскажу эту историю Тихону Николаевичу, он тут же возьмется похлопотать, но гордый Вадим категорически откажется от заступничества. Сосланный на Север, он умрет в расцвете сил от разрыва сердца на мостике каботажного судна. Еще одним ярким человеком станет на этой земле меньше…

Хотя вечернего салона нам с Наташей сложить не удалось, но круг общения дорогих сердцу и памяти людей постепенно сформировался. Это скрипач Володя Спиваков, философ Валентин Толстых, драматург Саша Лапшин, сатирик Миша Жванецкий, актеры Веня Смехов и Валентин Гафт, балетмейстер Дима Брянцев, режиссер Вячеслав Спесивцев, композитор Саша Журбин, актрисы Оля Остроумова и Зина Славина, кинорежиссеры Андрей Тарковский и Элем Климов… Какая великолепная компания.

Мне безумно нравился Валя Гафт. Может быть несоответствием своей мощной костистой фигуры со скромностью, почти стеснительностью. Мы загорали вместе на пляже в Ялте, читали ему его эпиграммы. Он посмеивался и от некоторых отмахивался, утверждая, что это подделки. Тогда очень популярна была его короткая михалковская, похожая на выстрел:

Земля, ты слышишь этот зуд?

Три Михалкова по тебе ползут!

Я никогда не ощущал себя с ними на равных, по-прежнему отступая перед загадкой их одаренности, но уже позволял себе разговор, пряча собственные ляпы за, так сказать, социологический анализ, внехудожественное бытование искусства в обществе.

Этот круг общения еще расширялся за счет их премьер, спектаклей, концертов, балетов, где хотелось и надо было присутствовать ритуально, по закону дружбы. Потом – это повод для обсуждений, поздравлений, банкетов. В этом во многом и состояла прелесть московской столичной жизни.

Летние безумства в черноморских санаториях Четвертого управления были данью молодости. Мы дурачились, пили молодое вино, веселились – здесь больше с детьми советской номенклатуры. Ребята были не глупыми, политикой не заморачивались, а выпить и острить умели не хуже творческой интеллигенции, готовились к работе и жизни заграницей. Сложилась компания веселых и находчивых, в которую мы с Наташей были приняты. С Андреем и Олей Исаковыми, Борей и Таней Квоками, Игорем Громыко и его очаровательной женой дружба продолжалась годами, но этот круг молодых дипломатов не смешивался с остальными, все-таки они чем-то отличались от среды творческой. Или мне так только казалось?

Луизу или, как ее звали близкие, Лузу, прекрасную пианистку, сестру роскошного Бориса Хмельницкого привел к нам в дом ее муж, давнишний, между прочим, наташин ухажер, ироничный и себе на уме старший научный сотрудник ИМРД – Института международного рабочего движения Борис Маклярский. Луза, самолюбивая и колючая, сочиняла авторские песни на слова изысканных поэтов и метила в члены союза композиторов.

А муж ее, Боря, сын советского разведчика, ставшего успешным сценаристом, автором знаменитого «Подвига разведчика» был моим, пожалуй, единственным оппонентом по темам мало интересным остальным. Он снисходительно относился к моей поверхностной образованности, но, видимо, симпатизировал горячности и наивности новообращенного киноведа и социолога. О морально-трудовых качествах русского народа вроде лени, пьянства и рабской психологии он имел устойчивое представление в отличие от меня, полагавшего их чем-то наносным и поддающимся переплавке. Борис говорил:

– Русский православный человек всегда принадлежал кому-то. Богу ли, царю ли, барину ли, государству – ощущение рабское. Быть независимой личностью – привилегия европейской культуры. Но и и тяжелое бремя.

– Что ж, если у меня общественное выше личного, значит, я раб?

– Ты идеалист, Игорь. Как тебе удается жить в мире иллюзий? Оглянись! Народа здесь уже давно нет, я знаю что говорю. А то, что от него осталось, еще затянет страну в бездну, вот увидишь. – И он грустно улыбался…

Как покажет время, я серьезно проиграл в этом споре…

Жванецкий, который к тому времени уже перебрался в Москву от Райкина, читал у нас на кухне свои новые вещи, снисходительно слушал мои глубокомысленные рассуждения о том, что он по-своему продолжает тему чеховского маленького человека, и посмеивался: