Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

– Это же не музыкант! Это артист, забавляющий публику жестами, голосом, всем, чем угодно. Ну, и виолончелью, в дополнение…

То же, кстати, можно было сказать и о Спивакове, умело режиссировавшим свои концерты. «Виртуозов Москвы», кстати, он действительно представлял сам, не стесняясь говорить с залом своим бархатным басом. То, что не нравилось Мише и Грише, как раз очень нравилось мне. Но это, конечно, дело вкуса.

Кажется, Тихону доставляло наслаждение просто слушать голоса своих коллег, соратников, учеников. Он так и помнится мне: во главе большого стола, немного грузноватый с годами. Чуть прикрыв глаза, он то ли дремлет, то ли слушает. Или сочиняет?

Двадцатитрехлетнего Александра Градского привел к ТНХ пробивной Андрон Кончаловский. Он тогда снимал «Романс о влюбленных», был буквально влюблен в ошеломительный талант юного Градского, покрывшего всю остальную музыку в его новаторском фильме, как бык овцу. Андрон горел желанием поделиться своим открытием с самым главным человеком в советской музыке. Речь шла о композиторском факультете консерватории.

Андрон нахваливал Сашу, которого считал своим открытием, Саша держался напористо и независимо. Он уже прославился своими «Скоморохами», учился вокалу в Институте Гнесина и теперь ему хотелось еще и в класс композиции, причем минуя сложности со всякими экзаменами, к которым он относился и тогда и потом наплевательски. ТНХ сразу почувствовал неординарность гостя, и хотя его музыкальный стиль был чужд традиционному мелодизму самого мэтра, он об этом помалкивал.

Удивительно, но Градский действительно скоро оказался в классе самого ТНХ. И потом вспоминал это время с благодарностью. Однако его неуемная энергия, масса проектов, осуществляемых одновременно, оказались несовместимыми с академизмом композиторских занятий. И хотя ТНХ высоко отзывался о его способностях, он вылетел из консерватории так же стремительно, как в нее влетел.

Андрон меня тогда и не заметил за тем столом, а с Сашей мы перешли на «ты» и не раз пересекались по жизни. Попасть на его концерты было уже тогда не просто, но достаточно было звонка… Позже, уже в перестроечные годы, совершенно неожиданно столкнутся наши интересы на одном и том же объекте – кинотеатре «Буревестник». Градский будет тогда в зените славы, и всемогущий Лужков, не глядя, подмахнет ему бумагу, которой «Буревестник» передавался ему под музыкальный центр, забыв или не заметив, что уже больше года к тому времени в старом кинотеатре велся ремонт силами АСКа (Американо-Советской Киноинициативы). До суда дело не дошло. Здание так и осталось за Градским.

Про Марию Калас нельзя говорить прозой. Эта великая певица была еще и уникальной женщиной, женой греческого миллиардера Онассиса. Мы сидели рядом за тем же обеденным столом, она почти не пила, смеялась шуткам ТНХ, я помогал с переводом, не сводя с нее восторженных глаз. Так было и в консерватории на концерте юного Вадима Репина. Ухо мое было повернуто к сцене, а глаза на нее, только на нее. И ведь не красавица, не Софи Лорен…

Она выделялась на фоне обступивших ее мелковатых любителей музыки. У нее получалось естественно не млеть от восхищенных взглядов. Просто отвечать каждому, кто сумел дотянуться. Но вот зазвучали струны, и все изменилось. Большие темные очки скрыли ее глаза, она ушла в музыку и окаменела. Да, не даром со слезами будет говорить мне о ней обожавший ее голос мой будущий друг и редактор моей первой большой книги Влад Костин.

Когда в Москву приехал непревзойденный Нино Рота и пришел к ТНХ в квартиру на Готвальда, мы с Наташей еще жили там. Значит, это было до 1980 года. ТНХ накормил гостя с шутками и прибаутками, а потом повел в кабинет показывать ему свои песни. Миниатюрный, шумный и непосредственный в проявлениях чувств итальянец обнял его и чуть не расплакался.

– Тихон, ты мне как брат! Ты так же чувствуешь музыку, как я сам, черт бы меня побрал!

Они пели друг другу, наигрывая на рояле свои мелодии, и не хотели расставаться. Уже перед рассветом решили, что Нино останется ночевать. Он никак не мог успокоиться:

– Ты знаешь, – говорил он, – твой тесть в Голливуде был бы уже десять раз миллионером!

И всерьез уговаривал Секретаря Союза Композиторов СССР, лауреата многих государственных премий и кавалера Ордена Ленина и Золотой Звезды уехать в Америку.

Множество певцов, певиц, исполнителей прошло на моих глазах через этот дом. Слышу как-то звонок в дверь, иду открывать. От неожиданности ойкаю: на таких ослепительных женщин вблизи смотреть неприлично, глаза квадратом. А она смеется.

– В-в-вы к кому? – еле выговорил.

– К Тихону Николаевичу, он же здесь живет? – довольная произведенным эффектом отвечает красавица. Это же Сенчина, прихожу я в себя, певица из Ленинграда! Провожаю гостью в кабинет, отхожу от смущения и думаю: надо же быть такой сногсшибательной! Понятно, что композиторы пишут ей песни. Как хорошо быть генералом, однако…

Но то было время восхождения все же другой звезды, Аллы. Пугачеву видел близко и часто. Еще тогда, когда можно было с ней и на кухне посидеть, потолковать о ее песнях, стремительно набиравших популярность. Она внимательно слушала мои самоуверенные критические замечания. Не соглашалась, но моя смелость ей нравилась. Смеялась своим хрипловатым горловым голосом:

– Да, наверное, так. Но людям-то нравится? Как тут быть?

Звала на свои концерты в Лужниках. Я приходил, стоял за кулисами, видел, как она собиралась перед выходом, злая на кого-то из свиты, резко отметая полы цветного плаща, выходила под прожектора уже улыбаясь. Победительница, фея всех золушек на свете. Она играла, пела, крутила и вертела переполненным стадионом, как ей хотелось, наслаждалась сама собой и произведенным эффектом. Вот она сходит со сцены под гром оваций, заходит за кулисы, уже расслабляясь и выходя из образа, и подмигивает мне… Вечная звезда, актриса и женщина.

С кем в данный момент работает композитор, с тем он и дружит. Часто работа заканчивается, а дружба остается. Так получилось и с Верой Бокадорро, французской балериной, еще девчонкой приехавшей на стажировку в Большой. Она давно в Москве, не в последнюю очередь из – за Лиепы, от которого, говорят, у нее дочь. Вера уже не танцует, она балетмейстер и с успехом ставит на сцене Большого «Много шума из ничего».

Спектакль останется в репертуаре на много лет, будет идти больше сотни раз, и я не пропущу ни один. Это не моя прихоть. Композитор всегда на своем месте в директорской ложе. На концертах в консерватории, в театрах, где идут его пьесы. Я – рядом. Мне льстит, мне интересно, мне классно видеть крупным планом то, что не увидишь из зала. И автора и сцену. Журналист меня поймет. Сидеть в директорской ложе (она вдвинута справа в край сцены), значит здороваться с музыкантами в оркестровой яме, перемигиваться с танцорами, ловить их сегодняшнее настроение, зависящее от случайной ссоры за кулисами и даже от месячных у балерин. Со всем этим театральным народом я, кстати, общался и вне сцены, как преподаватель Университета марксизма-ленинизма при Большом театре…