Марина Бирюкова - Фамабрика. Гламурная антиутопия

О нет, только не это. О, адверса фортуна, о, злой рок! Из-под серо-голубых обломков Зимнего, на которые я старался не смотреть, выползло оно. Да уж, самое подходящее место для него – абоминацио дезоляционис. Еде, биби, люде! Жри, пей, веселись и сдохни! Только этого мне не хватало – почти у цели, у входа в санкта санкторум, когда так важно сохранить безмятежное, полное достоинства лицо. Эта пакость одним своим видом может лишить меня остатков харизмы! Грязный йоб, примерно моего возраста, но в ужасных лохмотьях и с желтовато-серым, землистым лицом, выбрался из полузасыпанного обломками и мусором входа в эрмитажный подвал, держа в вытянутой руке керамический горшок и протягивая его к солнцу, неяркому и холодному, как всегда у нас в Питбурге в это время года. Из горшка торчало что-то маленькое, светло-зелёное, с небольшой красной выпуклостью на верхушке. Я вздрогнул и отвернулся, инстинктивно почувствовав непристойное. Йоб, нелепо мигающий слезящимися после тёмного подвала глазами, только сейчас заметил меня и пугливо прикрыл горшок грязной, худой ладонью. Это еле заметное движение почему-то растрогало меня, и, ужаснувшись своей глупости, я испуганно крикнул:

– Несцио вос!

– Не знаешь, конечно, не знаешь меня, – произнёс йоб неожиданно приятным, мягким голосом.

Я понял, что он каким-то образом распознал моё смущение. Я всегда был убеждён, что йобы – это всё равно что животные, безмозглые, равнодушные скоты, озабоченные лишь жратвой, ну да… Как и все, я ужасаюсь мысли, что можно добровольно променять на жратву и грязное, плотское продолжение рода богоподобное состояние избранности с его свободой от «естественных», как говорили в древности, отправлений. Какие мучения переживали учёные, художники, философы проклятых веков, будучи не способными нормально заниматься своим трудом из-за этих низменных и мелочных. Помнится, один безумный голландец обменивал свои картины на сэндвичи (видимо, какое-то жуткое съестное месиво, наполовину состоящее из речного песка). Трудно, конечно, судить о ценности его не дошедших да нас работ, но представляю, что ожидало бы в то время современных создателей нашего эфемерного, нематериального искусства, существующего лишь в виде формул тонкой материи. Что они могли бы обменять на бутерброд? Сейчас же только уровень фамы может в какой-то степени поколебать душевное равновесие. Мы все защищены от мерзостей жизни. Все, кроме йобов. Их и за людей-то считать нельзя. Но сейчас (как нелепо!) мне показалось, что йоб понимает меня. Он сделал в мою сторону несколько шагов и перестал прикрывать рукой то, что торчало из керамического горшка.

– Квид эст? – против воли спросил я, указывая на зелёный побег со взбухшим концом.

– Помус, – прошептал йоб и болезненно улыбнулся.

Морщины улыбки избороздили нижнюю часть его лица белыми как паутинки тончайшими линиями. Его кожа под этим серым, закопчённым налётом должна была быть абсолютно белой.

Вот оно что, сообразил я. Йоб совершал недозволенное – в этом маленьком горшке он культивировал растение, чтобы затем съесть его плод! Культивация растений строго запрещена, йобы могут питаться только тем, что растёт стихийно, под ногами, или получать в специальном пункте концентрат, который производят из энергетических отходов, почти неотличимый от экскрементов по виду и вкусу. Сейчас я должен вызвать карательную команду, ин плено, или, по крайней мере, поступить как всякий уважающий себя избранный – схватить проклятый горшок, расколотить его о замшелые обломки Эрмитажа, а невыразимое содержимое растоптать и сравнять с землёй, чтоб не осталось и следа. Йоб вопросительно глядел на меня, продолжая тупо улыбаться.

– Это нельзя! – сказал я, – Надо выбросить. Дура лекс, сед лекс! Закон суров, но…

Со странной смесью отвращения и жалости я протянул руку к горшку. Йоб не пытался его убрать, но безобразная улыбка перестала растягивать его лицо. Я схватил горшок непослушной рукой, и вдруг из тёмной дыры эрмитажной пещеры показалось маленькое существо – крошечный йоб, вроде карлика, совершенно голый, с большим вздувшимся животом, на тонких как спички ножках. Давно уже я не видел ин карне такого низкорослого человеческого существа. К сожалению, гуляя по залам виртуального музея, я пропустил то скандальное интервью, где Светоний многоликий, который баллотировался на должность префекта Питбурга, окружил себя десятком маленьких грязных йобов. По слухам, он нашёл какой-то чудом сохранившийся первоисточник времён первого приближения к постижению могущества фамы со странным названием «Основы пиара» (Санкт-Петербург, 2005!), и там определённо доказывалось, что если ты стремишься к славе политика и вообще человека известного, то окружение себя детьми на публике и перед телекамерами способно затронуть в душе зрителей такие струны, которые позволят тебе манипулировать ими и завоевать их неограниченное доверие. Как бы там ни было, но появление маленьких йобов действительно вызвало что-то вроде истерики у большей части телеаудитории женского пола, и Феба, которая в отличие от меня видела программу, позже призналась мне, что ощутила во чреве омерзительные, захватывающие дух спазмы и потом весь вечер пролежала на ложе, дрожа мелкой дрожью и стискивая зубы в невыразимой плотской истоме. Рейтинг Светония моментально возрос до небывалого коэффициента, обогнав даже данные главы Фамабрики Лео несравненного, но затем комиссия цензоров признала результаты рейтинга недействительными, а популистский трюк, придуманный Светонием – запрещённым. И в самом деле, некорректно показывать продукты живородящей плоти в то время, как среди избранных уже несколько десятилетий запрещено деторождение, и продолжение рода осуществляется клонированием. Немедленно выступивший с публичным осуждением Светония один из его бывших ярых сторонников Карл умопомрачительный заявил, что никогда не позволил бы себе показаться перед зрителями с существами, рождёнными в результате перверсии, да и вообще, просто рядом с йобами. Это затрагивает сами метафизические основы нашей. И лучше взорвать тысячи, чем позволить миллионам вновь скатиться к животному существованию. Дикси. Несчастный Светоний моментально рухнул де цело ин ценум, из князи, сик дикта, в невыразимое. Произведённый им на остатках былой фамы клон покончил самоубийством через три года после злосчастной передачи.

Не в силах преодолеть нездорового любопытства, я уставился на маленькое существо, не замечая тяжести отобранного горшка с растением. Большие тёмные глаза маленького йоба сверкали, но их сияние не было отрадным – ничего общего с восхитительным блеском глаз купающегося в фаме Карла или Антония великолепного. Это сияние не вызывало восторга, напротив, оно отозвалось во мне непонятной болью, столь же мучительной, как предчувствие своего собственного скорого конца. Это был не блеск избранности, это был… голодный блеск! О фортуна, из каких тайников сознания порой вылезают подобные непристойности. «Агнус, – вертелось у меня в голове. – Агнус Деи. Ребёнок. Слезинка ребёнка… »