Олег Лукошин - Проникновенная история взлета и падения ВИА «Слепые»

И с его словами на меня свалился такой живой и горячий ком сермяжной человеческой правды, что я уже ничего не смел на них возразить. Да и чем мне было крыть – ведь я был слеп и прекрасно знал, что мне самому никто и никогда уже не вернёт моё окончательно ушедшее в раннем детстве зрение.

Первые положительные дивиденды плохое зрение принесло Макарову вскоре после окончания школы – его не взяли в армию. Впрочем, это моя точка зрения. Сам он думал иначе.

– Ну а что, сходил бы, – рассуждал он. – Что тут такого?

Я не был уверен, что именно так он думал в начале девяностых годов прошлого века, когда получил на руки военный билет. Откосить от армии тогда считалось крутым и самым что ни на есть героическим поступком, в обществе царила атмосфера раннекапиталистического декаданса, в которой бурный пацифизм сочетался с голубыми иллюзиями свободы.

Помню, в местном обществе слепых эти настроения отразились в создании малого предприятия, сплошь состоящего из инвалидов по зрению. Я тоже в нём числился пару недель, хоть и не достиг восемнадцатилетнего возраста. Ну да на это никто не обратил внимания. Какой-то местный чудак или просто проходимец, имя которого память не сохранила, убеждал слепеньких инвалидов, что обучит их производству детских игрушек и всяких других полезных вещей, откроет в городе магазины, будет активно продавать поделки, и инвалиды наконец-то «заживут по-человечески».

Почему-то очень быстро вся эта движуха накрылась медным тазом. За себя могу сказать, что делать игрушки у меня категорически не получалось, поэтому от предприятия я мгновенно откололся. Но причина его ликвидации гнездилась не в таких криворуких бестолочах – были же и другие, у которых всё получалось – а в том, что никому на хрен эти игрушки были не нужны. Свобода брала в объятия всех подряд и отчаянно душила, душила, душила.

Так что и Саша наверняка обрадовался, что избавлен от двухлетней армейской каторги, а вместо неё может спокойно заняться реализацией своих помыслов.

Помыслов хватило на две поездки в МГИМО. Обе закончились «двойками» за сочинение. После второго московского облома он тем же летом успел подать документы в наш местный пединститут на филологический факультет, где сочинение написал на «отлично», а на остальных вступительных экзаменах получил лишь одну четвёрку.

– Разница в восприятии, – объяснял он, скорее сам для себя, этот парадокс с оценками. – Москва слезам не верит.

Быстро пролетели пять лет учёбы. По окончании института новоиспечённого педагога ждала среднеобразовательная школа. Он отработал там то ли два, то ли три года учителем русского языка и литературы, потом, как водится, затосковал от маленькой зарплаты и нереализованных амбиций, уволился и пошёл… в разнорабочие на стройку. Там открылись новые пласты неудовлетворённости, стройка была оставлена ради чудной профессии установщика дверей. Потом в его богатом жизненном портфолио замелькали такие разнообразные и востребованные специальности, как ночной сторож, продавец сантехники, сборщик мебели, укладчик асфальта, фасовщик на подпольном складе пиратских компакт-дисков и корреспондент городской газеты «Знамя труда», так и не переименованной под натиском рыночной экономики, но год за годом неумолимо терявшей в тиражах, как шагреневая кожа в размерах.

В корреспондентах он задержался чуть дольше. Наверное, потому, что эта профессия наиболее близко соприкасалась с его заветными, в детстве рождёнными творческими мечтами. Чтение книг не прошло для Саши Макарова даром – он и сам возжелал стать писателем. Ну, или на худой конец поэтом.

На момент нашего знакомства эта детская перверсия практически выветрилась, он говорил о ней с откровенной иронией, но в жизненном багаже остались кое-какие литературные произведения – рассказы, стихи и вроде бы пара повестей. Я никогда не просил Сашу почитать что-нибудь из своего творчества (потому что сам активно сочинял в подростковом возрасте надрывные стихи о смерти, любви, гибели Вселенной и дико стеснялся плодов той слабости, даже перед матерью, которая поощряла меня к этому занятию), поэтому не могу судить о степени его таланта. Но подозреваю, что огромным и ярким он не был.

Нет, я не отказываю ему в оригинальности, просто не считаю, что Макарову было суждено сотрясти основы отечественной и мировой литературы. Он был исключительно талантлив в своей неподражаемой личности, в своих поступках, в той лучистой ауре, что тоннами исходила от него и прожигала насквозь. Так что все эти поэтические и прозаические поделки, которые по определению есть ложь и глупость – разве могут они сравниться с ней? Человек знаменателен сам по себе, а не своими отслоениями.

Из газеты, когда она окончательно увяла и лишь смешила своим тиражом потенциальных подписчиков, Макаров перебрался в пресс-службу нашего машиностроительного завода. Зарплата там была на порядок больше, а писать требовалось на порядок меньше. По нашим городским меркам это место считалось дюже крутым и престижным. Но Макарову оно довольно быстро перестало нравиться. На предприятии приходилось постоянно лизать задницу всевозможным начальникам и заниматься совершенно бессмысленной хренью.

– Летит! – выходит Саша в фойе заводоуправления к местным журналистам, уже полтора часа ожидающим визита главы областного правительства. – Пятнадцатиминутная готовность!

Через пятнадцать минут из столичной пресс-службы звонят, чтобы сообщить: «Вертолёт приземлился у села Кукуева, шеф решил осмотреть посадки сахарной свёклы».

– Отбой, – снова появляется Макаров перед уже ненавидящей его журналистской братией. – Придётся снова подождать.

И это могло продолжаться весь день. В конце концов, приходит известие, что «шеф перенёс визит на другой день». Матерящиеся журналисты разъезжаются с предприятия по редакциям, а ранимый Саша остаётся наедине со своим внутренним голосом, строго вопрошающим, для чего он пришёл в этот мир.

Где-то через полгода после трудоустройства Макарова в пресс-службу все сотрудники предприятия проходили медосмотр в заводской поликлинике. При посещении окулиста с Сашей произошла неприятная история. Нервная женщина-врач обнаружила, что одним глазом он ничего не видит. Потом выяснила, что на втором у него линза, попросила снять её и, снова потыкав указкой в таблицу, поняла, что и этим глазом он не видит ни одной строчки. Занервничав ещё больше, женщина вскинула вверх руку с несколькими загнутыми пальцами и угрожающе стала приближаться к Макарову.

– Два, – ответил он, сильно расстроившись от того, что визит к окулисту превращается в такой геморрой.

– Ну как же два, как же два! – чуть ли не завопила несчастная то ли от своей ненавистной работы, то ли от семейных неурядиц врачиха. – Здесь три!