Олег Лукошин - Проникновенная история взлета и падения ВИА «Слепые»

Больше всего доставалось именно ей – она была единственным человеком, кто проводил со мной всё время, а потому её я считал главным виновником своих бед. Она же вела себя совершенно неправильно и вместо сурового равнодушия, которое только и могло отрезвить меня, изливала тонны липкой и мерзкой жалости. От жалости этой меня выворачивало наизнанку.

Несколько раз я порывался выброситься из окна – мать в последний момент стаскивала меня с подоконника. Не знаю, на самом ли деле я собирался спрыгнуть или просто делал это из желания досадить ей. Пожалуй, и спрыгнул бы – Отчаяние порой накатывало слишком большое. У меня изрезаны все предплечья – да, я любил схватить ножик и рубануть им по невидимым венам. Неимоверное наслаждение вызывали вопли, которые издавала в это время мать. Я словно избавлялся на мгновения от болезни – не от физической, так психологической – сбрасывая на неё терзавшую меня душевную боль.

– Ты ни в чём ни виноват! – глупая, истеричная мама, зачем-то она кричала эти слова в надежде успокоить меня. – Ты не виноват в его смерти! Ты ничего не мог поделать!

Меня трясло от этого успокоения ещё больше. Как ты не понимаешь, тварь, шептал я, что я никогда не винил себя в смерти отца. Мне вообще наплевать на него! Мне на всех наплевать, кроме самого себя! Я хочу всего лишь стать таким, как большинство… Хочу всего лишь вернуть себе зрение… Почему, ну почему меня сделали уродом?

В какой-то момент мать не выдержала и сдала меня в областной интернат для слепых детей. Ей давно это предлагали. Обучать слепого ребёнка в домашних условиях, да ещё в нашем провинциальном городе неимоверно сложно, но она отметала все предложения и твердила, что никогда не расстанется с сыном. Я тоже не хотел уезжать из дома, потому что было страшно. При всей моей агрессии к матери, у меня не было никого, кроме неё. Лишь вызванная в ней моим истеричным поведением твёрдость помогла сделать благое дело: мы расстались на время и в значительной степени успокоились. Только твёрдость и даже жестокость помогают нам расти и развиваться – я стал понимать эту скрытую истину именно тогда.

Не то чтобы интернат оказался райским уголком, совсем нет. И даже близко к тому. Обыкновенное вонючее заведение с моральными и физическими уродами, на которых никак не находится смелого политика-спартанца. Но там был социум, там была среда общения, там могли чему-то научить. Увы, человек – социальное животное, без общества он никто.

Самым ценным из всего, что преподавалось в интернате, оказалась музыка. Неожиданно для себя я быстро прикипел к старенькому пианино, что не первое десятилетие рассыхалось в музыкальном классе. В нём обнаружились столь необходимые мне страсть и неистовство. Странным образом во мне открылся музыкальный слух, я начал делать успехи.

Воистину замечательным моментом в занятиях музыкой стало то, что было совершенно неважно, слеп ты или зряч. На пианино с равным успехом мог играть и тот и другой. В музыке не нужно зрение, в музыке нужен слух.

Вскоре никто из собратьев-инвалидов не мог сравниться со мной в мастерстве владения инструментом. Я выступал в интернате на праздничных вечерах, а вскоре меня уже возили на концерты и за его пределы. Где-то в шкафу хранится целая кипа почётных грамот, полученных мной на всевозможных конкурсах. Причём не только инвалидских. Впрочем, я подозреваю, что давали их мне совсем не за мастерство, а просто из жалости. Согласитесь, трудно обидеть слепенького подростка, который вдохновенно долбит по клавишам что-нибудь из Софьи Губайдуллиной. И от подростка слёзы на глаза наворачиваются, и от музыки жутко.

Иногда меня спрашивают: что же я не пошёл дальше, не поступил в консерваторию, не попытался стать концертирующим пианистом? Ведь слепой за фортепиано – это так круто. Это фишка, это потенциальный успех. Стоп, это я сам себя спрашиваю. Никому другому нет до меня никакого дела. Не пошёл, потому что не хотел. Потому что уровень подготовки не тот. Потому что никому я там не нужен, в этой заоблачно-звёздной выси с её жеманством и особым кодексом поведения. Рождённому ползать летать не дано. Сам а борн ту свит дилайт, сам а борн ту эндлесс найт – ну, вы понимаете, надеюсь.

С возрастом крайности ослабевают, а эмоции тускнеют. Постепенно я смирялся с действительностью. Это не моя заслуга, это естественное развитие человеческого организма. Химические реакции притупляются, головной мозг работает медленнее. Начинаешь принимать жизнь такой, какая она есть и пробовать найти в ней собственную нишу.

По окончании обучения в интернате я вернулся домой. Пытался давать частные уроки музыки, но дело не пошло – я слишком не люблю людей, а детей в особенности. Да и не было в работе жизненной необходимости. Инвалидской пенсии вполне хватало на пропитание и одежду. Тем более что жил я с матерью. Я даже накопил денег на синтезатор. Записал на нём несколько альбомов собственной музыки – разумеется, их никто не слышал, да и ни к чему это. Подозреваю, что я никудышный композитор.

Однако полностью спрятаться от человечества не удалось. Про меня прознали местные музыканты и стали приглашать клавишником в рестораны. Попервой сама идея выступать перед публикой в кабаках вызывала во мне ступор, но как-то раз, уступив «на слабо» одному особо настойчивому товарищу, а был это недавно умерший от панкреатита гитарист Влад Горбылёв, я попробовал – и к удивлению своему не испытал никакого заметного разочарования. Партии свои исполнил нормально, певица попадала в ноты, другие музыканты тоже почти не лажали – нам то и дело аплодировали. Мать, сопровождавшая меня в той самой первой ресторанной вылазке, даже похвалила, и по её голосу я понял, что слова эти не были дежурной похвалой. Мол, сидишь в чёрных очках за синтезатором, такой крутой, стильный. Она так и произнесла – «крутой, стильный» – несвойственные и чуждые её возрасту слова. И надо же такому случиться – я купился на этот образ, хоть и был он сформирован вызывающей подозрение и не внушающей доверия родительницей.

За первым выступлением последовали другие – чуть более или чуть менее удачные – но большое и всепоглощающее разочарование, которого я так ждал, не приходило. К стыду своему я обнаружил вдруг в ресторанной реальности какую-то трогательно-сермяжную энергетику. Эта бандитская и коммерсантская публика тоже имела свою наивную философию жизни и причудливый кодекс чести.

Более того, я стал в городских ресторанах знаменитостью. Слепой клавишник – это всё-таки фишка. В перерывах ко мне подходили, знакомились, приглашали за стол, угощали выпивкой. Отказывать всем подряд не получалось. Конечно же, в глубине души меня жалели, даже в наше время люди не утратили способность на это чувство, но в силу возраста жалость не проявлялась явно и походила на ненавязчивое дружеское участие.