Василий Богданов - Бунтующий Яппи

Моя мать, когда приезжает из Москвы, любит ужинать со мной в ресторане эклектической кухни «Кэф». Она заказывает себе французский тартар, берёт холодными белыми пальцами нож и аккуратно намазывает на тост из чёрного хлеба красные лохмотья особым образом маринованного фарша. Я благодарен ей за то, что она бросила нас с отцом, когда мне было тринадцать. Мне никто ничего не сказал: просто я пришёл домой из секции кикбоксинга, полез в холодильник и, заглянув в кастрюлю с винегретом, увидел, что на нём расцвели пышные изумрудные острова плесени. В нашей семье приготовлением пищи занимался только отец, и он всегда в точности скрупулёзно рассчитывал, чего и сколько будет съедено на завтрак, обед и ужин. Возникавшие иногда остатки неизменно комбинировались в новые блюда и тоже подавались на стол – так, чтобы, не дай бог, не пришлось их выбрасывать. У отца ничто не портилось, не протухало, не плесневело, не черствело, не становилось не годным к употреблению. Плесень на винегрете свидетельствовала в пользу глобальной катастрофы в семейных отношениях. Короче говоря, всё смешалось в доме Облонских, и я понял, что мать не просто уехала в командировку, а ушла от нас навсегда. Понятным стало и мрачное настроение отца в последнее время. Он ничего не рассказал мне, потому что я должен был сдавать вступительные экзамены в новую гимназию, и он боялся, что я их не сдам, если узнаю о случившемся. Вечером я припёр его к стенке. Сдавшись, отец отдал письмо, которое написала мне мать, а сам ушёл в спальню и глухо рыдал там так, что мне сделалось противно. Очень неприятно слушать, скажу я вам, как плачет взрослый мужчина, тем более твой отец! Я не то чтобы презирал его, но относился к нему снисходительно. Он сам вынуждал меня к этому. Длинное письмо матери в целом сводилось к следующему: «Ты сам всё поймёшь, когда вырастешь». А я и так прекрасно всё понимал: ей, красивой и амбициозной женщине, было трудно жить со слабохарактерным отцом, который предпочитал заниматься моим воспитанием и домашним хозяйством, нежели делать карьеру. Как только экономика совершила дикий скачок в сторону капитализма, мать не потерялась и сменила место работы. Шаг за шагом она пробилась в топ-менеджеры крупного коммерческого банка и стала вращаться среди таких людей, которые никогда бы не подали руки моему отцу. Отца такое положение вещей как будто вполне устраивало, и он продолжал трудиться на своей скромной должности, которая приносила просто смешной доход. Он целиком был виноват в том, что мать ушла от нас. Единственное, чего я не понимал, это, почему мать не забрала меня с собой? Не стану скрывать, я плакал в тот вечер, когда читал её письмо. Мне казалось, что теперь всё должно пойти наперекосяк, что винегрет всегда будет зарастать плесенью, хлеб черстветь, а мясо протухать. Однако уже на следующий день я взял себя в руки и стал готовиться к вступительным экзаменам.

Мои друзья так ничего и не узнали о том, что мать бросила меня и отца. Я вёл себя с ними как ни в чём не бывало и сам поражался собственной выдержке, меня даже отчасти пугало моё равнодушие, а отчасти я был им очень горд. Мой характер был твёрд и жёсток, как неспелое яблоко, в отличие от отцовского характера, который напоминал мне чуть подгнивающий сладковатый и рыхлый картофель. Позднее мать звонила мне и хотела, чтобы я переехал жить к ней в Москву, где она, оказывается, после развода с отцом вышла замуж за какого-то олигарха. Я отказался. Этот олигарх зажимал бы моё свободное развитие. Если бы его не было, я, пожалуй, и подумал бы над её предложением. А потом начались и вовсе уж смешные вещи: какие-то длинные судебные процессы, инициированные то отцом, то матерью, предметом которых было то моё место проживания, то взыскание алиментов. Меня постоянно таскали в суд, я видел там отца и мать, стоявших по разные стороны от судьи, и, когда меня спрашивали, неизменно отвечал, что хочу жить с отцом. Несколько раз ко мне приходил психолог из органов опеки и пытался клещами вытянуть из меня душу, но я ему не дался, и только упорно настаивал на своём: я люблю отца, я больше к нему привязан и хочу жить только с ним. В итоге меня оставили с отцом. Как сказал адвокат: «Исключительный для российской судебной практики случай!» И это было хорошо: слабохарактерный любящий папа нисколько не подавлял меня, я манипулировал им, как хотел, а мать жила далеко в Москве, и её влияние ограничивалось письмами-наставлениями, которые я с интересом прочитывал, но, разумеется, делал всё абсолютно по-своему. Я благодарен и матери, и отцу за то, что они позволили мне разбить диадические отношения зависимости и пробиться на свет к самостоятельности. Я не похож ни на кого из них. Я существую сам по себе.

В пятницу я, Илья и Замша встретились в пивном ресторане «Тинькофф», где подают свежесваренное пиво. До концерта остаётся почти три часа (сегодня выступает отличная команда «Блюз-Докторз»), и мы сидим за столиком, как два игрока в шахматы плюс один наблюдающий. Вокруг полно шумного народу. Завтра суббота, а за ней воскресенье – седьмое ноября, день так называемого Согласия и Примирения, праздник, утративший всякий смысл с падением коммунистического режима.

– Давай не томи, выкладывай! – возбуждённо требует Замша. – Что там сегодня было?

Я смеюсь:

– Что было, что было. Избиратели в ярости! Идея с подделкой протокола собрания тебе принадлежит?

– Ну, мне, – смущённо отвечает Замша. – А что ещё было делать?

– Обманул старичков и старушек, ай-ай-ай-ай! – качаю я головой.

– Да эти старушки, чёрт бы их побрал, на собрания не ходят, а если и ходят, то из чувства противоречия начинают вставлять палки в колёса. Я им объяснял-объяснял, для чего заводу нужна эта реорганизация, а они всё своё: украсть, мол, у нас хочешь последнее и баста. Как я, по-твоему, должен был делать реорганизацию? Им принадлежит-то всего ничего, а они ведут себя как хозяева завода! Почувствовали, что без них не идёт дело, и давай ломаться, условия какие-то выдвигать. Шантаж, одним словом. Я плюнул и послал тимуровцев собирать подписи против «мифического» строительства. На это-то они все и повелись.

– Ты бы видел теперь их праведное негодование! – сказал я. – Они же моему депутату проходу не дают с этим делом. Караул, кричат, обворовали! А у него, у бедняги, какая никакая ответственность перед электоратом. Переизбраться-то хочется. Прикинь, жопа! Он любые бабки готов отдать, лишь бы разрулить ситуацию до мартовских выборов и по возможности принести старушкам голову Гурдюмова на блюде.